— Стишки, небось, читаешь? — подсказал он.
— Не стишки, а стихи, Комраков. Откуда у тебя такое пренебрежение к ним? Оно, кстати сказать, было всегда, и в литинститутскую пору. А известно ли тебе, что сочинение стихов есть высшее проявление творческих сил в человеке? В акте стихотворства участвует и разум, и сердце, и душа — весь организм! На что способны только избранные, их должно чтить.
— Я чту, — сказал Комраков смиренно. — Кто тебе сказал, что я не люблю стихов? Люблю.
Он подкладывал в костер сухие сучки, они вспыхивали — опять на его лице шла борьба света и тени.
— Ну, почитай что-нибудь, Комраков. Из того, что ты помнишь и чтишь.
Он отозвался очень серьезно, думая о своем:
— Наизусть знаю только «Вот моя деревня,/ Вот мой дом родной». Да и то потому, что ты такую повесть написал.
— А помнишь, ты мне прислал в письме, да, да, в одном из твоих писем было стихотворение Пастернака, которое привело тебя в телячий восторг. Кстати сказать, это чушь и чепуховина на мой взгляд, хотя оно пользуется великим почетом в кругах якобы истинных ценителей поэзии.
Я был в возбужденном состоянии оттого, что вижу его, и хотел завязать с ним спор на самую достойную тему — о литературе. Мне любо все, что так или иначе касается ее.
— Посуди сам, Комраков: это же набор слов — «Зал затих — я вышел на подмостки…» Ну, пока понятно: человек вышел на подмостки, обратясь к зрительному залу. А дальше: «Прислонясь к дверному косяку». Вышел, прислонясь. Ты улавливаешь смысл?
— Там точка стоит, — сказал он.
— Где?
— После подмостков точка. И будет так: «Прислонясь к дверному косяку, я ловлю…»
— Старик, откуда там взялся дверной косяк? О чем вообще речь? Соответствует ли это здравому смыслу? Ты послушай дальше: «Я ловлю в далеком отголоске, / Что случится на моем веку». Отголоске чего? Песни? Крика? Слова? Чего отголосок-то? Мелкая философия на мелком месте, и не более. Пустые потуги на глубокомыслие!
— Как в рассказе у Шукшина, — заметил он и усмехнулся. — Там тоже один хмырь вот так размышлял насчет гоголевского Чичикова. Русь, говорит, тройка, а кто в тройке-то? Прохвост.
— Ты защищайся, Комраков! Это ж любимые твои стихи. Ты за них должен драться, как лев: мол, вот их преимущество, они очевидны. Ты же просто отстраняешься: это гениально, и не о чем спорить. А там дальше: «На меня уставлен сумрак ночи / Тысячей биноклей на оси…» Ты вдумывался когда-нибудь в эти строки, Комраков? Тысяча биноклей! Они на оси. О какой оси речь? О тележной? О земной?
