— Суть стихов не в смысле, — кратко заметил он, — а в чувстве, которое они пробуждают.
— Прелестно! У меня они вызывают недоумение.
— Тебе, конечно, по силам что-нибудь попроще: Рубцов, например.
— Попроще — это Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Тютчев, Есенин и наш Коля Рубцов, да.
— Ну, Тютчева ты не знаешь, ты только Колю.
— Не серди меня, Комраков, не серди: в гневе я бываю страшен. Я с Федором Иванычем с младенческих лет дружу. Могу прочитать тебе сейчас, не сходя с места, половину его сочинений наизусть. Тебя это, надеюсь, впечатляет?
— Ну, половины ты не прочитаешь, — возразил он.
— Давай так: сколько я тебе моего любимого Тютчева, столько ты мне всех, кого знаешь. Идет?
— Начинай, — поощрительно сказал он и пошевелил хворосток в костре.
Я прочел ему «Молчи, скрывайся и таи», «Есть в осени первоначальной», «Два голоса». Он отмалчивался. Я прочел «Две силы есть, две роковые силы» и «О, как убийственно мы любим», потом вот это:
Природа знать не знает о былом,
Ей чужды наши призрачные годы.
И перед ней мы смутно сознаем
Самих себя — лишь грезою природы.
Поочередно всех своих детей,
Свершающих свой подвиг бесполезный,
Она равно приветствует своей
Всепоглощающей и миротворной бездной.
Комраков, слушая, посматривал на меня и одобрительно кивал. Последнее четверостишие он повторил как бы для себя.
— У Рубцова есть что-то похожее на Тютчева, — сказал он задумчиво. — В интонации, что ли.
Я заподозрил, что это сказано в осуждение Рубцову, и тотчас кинулся на его защиту:
— Да ведь наш однокашник Коля Рубцов не стоит, словно кол на юру, — он вплетается в классическую русскую поэзию. Он законнорождённый сын её! В нём кровь Тютчева, Некрасова, Есенина.
Комраков усмехнулся:
— О нём Генка Васильев хорошо сказал: болотный попик.
— Ну, это остроумие не составляет чести Гене Васильеву. Они все тогда, стихотворцы, не терпели Рубцова. Талант непереносим — это закономерно. Теперь же время прошло, и ясно кто есть кто. А Васильев прочитал рубцовское «Меж болотных стволов затерялся восток огнеликий» и съязвил. Я думаю, сегодня ему уже в досаду собственное остроумие.
— Хороший лес, — сказал Комраков, оглядываясь. — Давно я в таком не был.
О Рубцове — как вспомнится.
В нашем творческом семинаре был парень с Алтая, улыбчивый, незлобивый, писавший так же простодушно, как и улыбался — Петя Шмаков. Он из колхозных зоотехников подался в районные газетчики и намеревался с помощью Литературного института перейти в писатели.
