Забарцы прошлого не таят. Лучше самим над собой посмеяться, чем недруги станут о тебе зубоскалить.
Этим летом я узнал ещё одну историю о председателе Гавриле. Событие не столь уж давнее, но молодежь его, конечно, не помнит, и даже слыхать-то о том не слыхали. А как старики начнут внукам рассказывать, — те плечами пожимают, не брехня ли? Оно и впрямь: мало что было, да быльем поросло. Хочешь, верь, хочешь, не верь.
Я поверил.
Гавриле не зря прозвище дали — Мучитель. Мучителем он и был. Подтвердил мне это и на сей раз зареченский дед Климка. Встретились мы с ним случайно. Сидел он на лавочке у своей избы, на майском солнце грелся, а я шел мимо, огурцы нес в бидоне, У Прасковьи Никифоровны разжился, — на всю Забару она славится своим солением, огурцы зиму в кадке постояли, а крепкие, будто на прошлой неделе солены.
Так вот, окликнул меня дед Климка, и я подошел. Сразу догадался, что ему надо. Угостил «Беломором» (до сей поры не курю сигарет) и подсел передохнуть. Тут пацаны босоногие по дороге пронеслись, пыль подняли. От этой пыли и пошел наш разговор.
— Гляди-кося, как вервка, за ребятней протянулась пыль-то, — сказал дед Климка.
Он, должно быть, плохо видел. Пыль быстро расползлась и на веревку не походила, но я промолчал.
— Я чего, промежду прочим вспомнил, слышь, — продолжал дед Климка. Аннушка, внучка, сегодня меня спросила, почему забарскую Авдотью Ползунихой прозвали? Ну, я ей рассказал историю, что не вдову Авдотью, а бабку её так прозвали. Знаешь, поди?
Никакой истории про Авдотьину бабку я не знал.
— Тогда слушай… Пересядь по правую руку, чтоб лучше мне слыхать тебя.
Я вспомнил, что дед Климка с войны вернулся контуженный, с той поры глух на левое ухо. Старость добавила ему худобу, зрением ослаб, только борода окрепла, как у Льва Толстого теперь.
— Так вот, опять же, с пыли все началось у бабки Авдотьи.
— Значит, и бабку Авдотьей звали?
— Да, вот так. Дед Беляй, дружок мой, шутит — на Авдотьях мир держится.
— Философ дед Беляй.
— Погоди, не сбивай меня. Та Авдотья, значит, тоже рано овдовела, — уж как так, где погиб муженек — не знаю. Говорят, в банду ушел, только и соврать могут. А троих на свет произвел. Расти, баба. И недоимку отдавай, молоко-яйца неси в канцелярию, даром, что овдовела… Ладно, не о том у нас разговор. Как Ползунихой-то стала, слушай. Смеяться ли, плакать. Идет она однажды по селу, карапуз у неё на руках, самый махонький, соску сосет. И надо же, сплюнул ту соску и загорлопанил, — в аккурат напротив гаврилиной конторы, будто наворожил кто. Осерчала Авдотья, сняла пацана с рук, шлепнула, ищи, говорит. А потом и сама на четвереньки встала, найти надо, иначе не затихнет сосунок. Ищет, ищет она, пыль подняв. А тем временем, Гаврила у окна стоял. Вот какая хреновина. Говорят, любил председатель глядеть, кто идет, чтоб кланялись ему. Вот видит он Авдотью на четвереньках и спрашивает писаря: — «Ну-ка, глянь, помощничек, отчего это Авдотья там ползает?»
