Пошли рядом. Он топал грузно тяжелыми сапогами, она перебирала легко и часто парусиновыми тапочками.
У вагона остановились, взглянули в глаза.
– Прощай, милая, – сказал нежно и протянул широкую ладонь. – Будто век с тобой прожил.
– Слышь... – попросила несмело. – Помолись там за меня.
– Что так?
– Муж у меня, – шепнула, – молодой... На десять лет.
– Как же ты так, девка?
– А так...
– Не любит?
– Любит. А все боязно... – Взглянула робко: – Помолись…
Ответил серьезно:
– Помолюсь.
Аня постояла на перроне, поглядела вслед поезду, пошла потихоньку назад. Голову опустила, брови нахмурила, думала сосредоточенно. А о чем думала? Так, ни о чем.
Влезла в машину, тихонько подкатила к очереди, спросила в окно:
– Кому в Черемушки?
Сразу нашлись охотники.
Довезла до Черемушек молча, слова не сказала, наговорилась за тот рейс. Высадила, проехала переулками до огромного, в квартал, дома, завернула под арку. А там, в обычном городском дворе, глухой забор, за забором яблони, сирень, сараюшка, изба деревенская. Отпахнула ворота, загнала машину во двор, торопливо пошла в дом.
– Егорушка!
Тихо в доме, никого нет.
Вышла в сад, поглядела под деревьями.
– Егорушка!
И под деревьями тихо, никого нет.
Пошла за дом, к глухому забору.
– Егорушка!
У забора торчал низкий навес на двух столбиках. Под навесом спряталась легкая скамейка.
– Егорушка! Здравствуй...
5
Егор и не слышал.
Он сидел на скамейке лицом к забору, вплотную к неструганным доскам: в тенниске, в синих спортивных шароварах. Подбородок уперся в острые колени, слабые плечи засутулились, худые, до невозможного тонкие руки стебельком от одуванчика провисли до земли, кисти рук мертво лежали на траве. Лицо бледное, незагорелое, нос тонкий, щеки плохо обритые, волосы как дождем прибитые, глаза стеклянные, в одну точку. У левой его ноги дремала собака. У правой нахохлился петух. Огромные дома вокруг глядели неотрывно, настежь распахнутыми окнами.
– Егорушка, я тут.
Собака лениво шлепнула хвостом по траве, петух недовольно повел свирепым глазом, а Егор глядел, не моргая, в глухой забор будто всматривался, вслушивался, вдумывался в одно ему известное, решал про себя главную свою задачу. Это с ним случалось. Глаза останавливались, тело обмякало, дыхание становилось неслышным: Егор думал. А то вдруг напрягался, как перед броском, скулы обтягивало, на лбу набухала складка: вот-вот решит главную свою задачу, вот-вот! У каждого человека есть своя задача, но не каждый может ее решить, и не каждый хочет ее решить, и далеко не каждый знает, что она у него есть. А Егор знал, и мучался, и всю жизнь бился над решением. Вот-вот. Вот-вот! И– никак.
