В госпитале солдаты из рабочих команд, как пауки, плели колючую ограду, строили новые фанерные бараки и рыли выгребные ямы. Стройка стучала молотками и визжала пилами. В госпитале было тесно. Еще дрожали на ветру вылинявшими боками палатки. Прокуренные медсестры спали на матрасах без простыней и спиртом отгоняли от себя тиф. В палатках и коридорах лечебных модулей на полу и двухъярусных кроватях с урчащими животами валялся цвет Вооруженных сил – действующая на Юге армия.
Солдат Сергей Панин состоял в этой армии, лежал в коридоре на матрасе и скрипел животом. Он тихо радовался, что лежит в госпитале, а не воюет далеко в горах со своей ротой, стыдился этой радости и стрелял чинарики у богатых на сигареты курцов. Богатых было очень мало. Бедных – очень много. Они не равны были в тени под узким козырьком курилки. Они равны были лишь в туалете – длинном дощатом сарае, принадлежавшем одновременно сразу двум отделениям – дизентерийному и гепатитному – и вследствие этого разделенном на две половины дырявой перегородкой.
Панину страшно хотелось курить, невыносимо хотелось. Но его рота воевала в горах уже неделю, никто к Панину не заходил и сигарет не приносил. От недостатка дыма он грыз ногти. Пришлось унизительно выклянчивать чинарики у солдат-«стариков». Многие оставляли ему бычки с высокомерием кладовщиков и долгим презрительным взглядом наблюдали лихорадочные затяжки молодого бойца.
Стальные глаза Панина под крутым козырьком бровей поблескивали затаенной злостью. Ноздри помятого в детстве носа раздувались. Панин болел обкусанной унижениями душой. Но курить хотелось сильно, и он терпел, обдирая легкие бракованным табаком московской фабрики «Дукат», думая, что отравит и усыпит им больную душу. Но душа его не спала, раненная дизентерией, которую Панин получил сознательно. Он понял, что его сослуживец Мишка Симонов болен, видел его частые забеги в туалет и специально пару раз попил из его кружки и втихаря доел за ним кусок хлеба, чтоб влететь наверняка. И даже если бы командир и замполит полка каждому солдату закипятили бочку воды с пантацитом – обеззараживающими таблетками, Панин все равно бы заразился. Он ел бы с помойки, чтобы попасть в госпиталь и не идти на войну. И напрасно комдив поднимал кровяное давление себе и офицерам. Панин хотел влететь с поносом, и влетел. Теперь он ходил в сортир кровью и страдал душой.
Мучился Панин животом, мучился молодым, захлебывающимся сердцем. Но панинская гордость с перебитыми ногами еще куда-то ползла. Были дни, когда Сергей совсем не тяготился службой в действующей армии. Он дрался с солдатами-«дедами», когда те пытались его оседлать. Пока ему везло в боевых рейдах, он смотрел на войну с любопытством. Пули барахтались в песке вокруг его худого тела, вызывая в Панине лишь интерес кинозрителя. Панин еще не знал войны, не знал, что он в ней – мишень. Поэтому он гордился собой. А гордому человеку мучительно сознавать, что он трус. Панин не сразу узнал, что боится смерти. Но когда узнал, понял, что скоро по-страшному умрет.
