— А я и не знала про эту вашу революцию! — удивилась Алена.
— Она была не очень громкой, хотя были и баррикады, и горевшие автомобили, а мои родители были жутко напуганы и хотели бежать из Парижа. Фанни же всегда считалась атеисткой или, как у вас, безбожница, так? Она с юных лет читала вашего Карла Маркса и вслед за ним громко декларе... декларировала о дурмане религии!
Алена накануне свадьбы потребовала от жениха рассказать ей о предыдущей жене. Ей это знать теперь полагалось, да и просто было интересно, в кого же влюблялся будущий супруг, не говоря уже о том, что
Фанни может запросто заявиться в «Гранд этуаль», судя по ее несколько эксцентричному характеру.
— Нет, она дважды не вступать в одну реку, — вздохнул Лакомб.
— Не зарекайся, в жизни все возможно!
— Да, конечно, но Фанни была всегда предсказуема, — помолчав, заметил Мишель. — В том смысле, что легко принимала форму тех обстоятельств, в которые попадала. Когда мы с ней решили сделать марьяж, то тогда было хорошим тоном справлять свадьбу в бистро или посадить за богатый стол парочку вонючих бродяг. Это считалось шиком, но, когда пет через десять в моду снова стал входить аристократизм, Фанни первая начала хвастаться именами моего отца и деда, потому что в ней никакой эксцентрики не было, типичный конформизм, я уж не говорю о том, как она поступила со мной. — Голос Мишеля дрогнул, и он умолк.
— Ладно, не будем о ней! Извини, что вообще заговорила на эту тему!
— Да нет, я давно уже, как это сказать... отгорел, да, и никакой боли не чувствую. — Он усмехнулся, взял стакан с апельсиновым соком, сделал глоток. — Кстати о ее эксцентричности. Моя супруга, уезжая из «Гранд этуаль», в качестве сувенира прихватила фамильные драгоценности моей маман. Та ее... — Мишель скорчил презрительную гримасу.
— Недолюбливала.
— Да, получался весьма большой недолюб! Потому что перед смертью моя маман объявила, что завещает свои драгоценности не ей, а будущей жене Филиппа. Назло Фанни. Мадам пришла в отчаяние. Да-да, плакала, потому что маменькины рубины и сапфиры парижские ювелиры оценивали в полтора миллиона долларов. — И ты не потребовал их назад?
— Какое-то время я надеялся, что Фанни съездит, отдохнет и вернется. Первые месяцы мы писали письма друг другу, а когда я понял, что все кончено, у меня словно все онемело, атрофия такая, и я никого не хотел видеть... Мне даже Колетт потом призналась: «А я ведь всерьез подумала, что вас больше не увижу, уж слишком вы...» Ну как это? Плохо выглядел. Загибался, так, кажется?
