Алена надеялась, что после ее замужества Кузовлев плюнет на все, уедет в Москву — и вся история с мерзким шантажом забудется. Она будет считать, что в порыве безумной страсти Грабов поступил хоть и подло, но попросту не понимая, что делает. Это, хотя бы отчасти, мужа оправдывало. Но хирург не уезжал, его постоянное присутствие напоминало медсестре о том, что ее замужество лишь вынужденная уступка вероломному шантажисту, и ничего больше, цена за одну человеческую жизнь.
После рождения Катерины поползли слухи о свадьбе хирурга и Риммы. Рыжая дурнушка ходила сияющая, ничего не подтверждая, но и не отрицая, оправдываясь тем, что кое-кому дала суровый обет молчания. Алена поначалу не обращала внимания на эти сплетни, говоря себе: мне все равно, что делает Кузовлев и на ком хочет жениться. Она спасла его и вычеркнула из своей жизни. Но с каждым днем ей становилось все труднее сохранять выдержку и хладнокровие, не замечать его присутствие, видеть сияющую Римкину рожу.
И дома отношения с мужем расползались, будто сшитые гнилыми нитками. В один из таких дней Алена взорвалась, объявив, что никакой семьи у них нет и не было, а сохранялся лишь сговор террориста и заложницы.
— Я вышла-то за тебя, чтобы спасти жизнь нормальному человеку! — кричала она.
— Своему любовнику!
— Мы никогда с ним любовниками не были!
— Я спас тебя от этого медицинского гнойника и ничтожества!
— Ты скотина, ублюдок, зверь!
Они орали, наскакивая, как петухи, друг на друга, пока разъяренный Грабов, исчерпав все запасы слов, не выдержал и наотмашь не ударил жену со всей силы по лицу. Алена, как собачонка, отлетела в угол, из носа и рассеченной брови брызнула кровь. Петр сам побелел, испугался, бросился поднимать жену.
— Ненавижу, ненавижу тебя! — отталкивая его, рыдала она. — И буду ненавидеть всегда! Уходи, уходи!
Она завизжала так, что он зажал уши и как ошпаренный выскочил из дома. На другой день у Алены пропало молоко, и пришлось перейти на кормление дочери молочными смесями! Грабов же именно тогда и запил на неделю. Другого способа подавить, изничтожить душевную боль он не нашел, не придумал.
Петр ничего не рассказывал родителям о своей семейной жизни, да и что он мог им поведать? Что жена считает себя заложницей, а его террористом, смертельно ненавидит, не подпускает больше к себе, ничего не готовит и не стирает ему одежду? Он все делал сам, чтобы сохранять перед отцом и матерью видимость семейного благополучия, и молчал, стиснув зубы. Родители чувствовали неладное, но делали вид, что не замечают этих трудностей, не желая вмешиваться в отношения супругов.
