— Наш горячий привет работникам Минздрава! — восклицал он.
Герой же Чечни точно окаменел, не сводя глаз с медсестры, и она чувствовала на себе его пронзительный взгляд, он будоражил, внося и странную тревогу, заставлявшую Алену сильнее прижиматься к Станиславу Сергеевичу.
Станцевав десятый танец, бурный и ритмичный, она запросила передышку, и Кузовлев, как и положено галантному кавалеру, побежал в буфет купить шоколадку с фантой для дамы, а себе пива.
Алена осталась одна, продолжая обмахиваться платком. Ее школьные подружки, из тех, кто проник в Дом культуры, продолжали танцевать, а подходить к говорливому Семушкину, который заявился на праздник с супругой, не хотелось. Замучит намеками про Станислава Сергеевича, словно она для того и родилась, чтобы принести себя в жертву и спасти для Заонежья хорошего хирурга. Это раньше партия приказывала, комсомол отвечал: «Есть!» Теперь шабаш, силком никого не затащишь, а диплом не отберешь.
И Семушкин, и глава районной администрации Конюхов боялись, что Станислав Сергеевич, дорабатывавший в Заонежье второй год, в одночасье соберется и уедет, как Миркин. А тогда хоть караул кричи, соседняя больница, где есть свой хирург, в сорока километрах, но про районного эскулапа шла дурная слава: двоих «зарезал» на операционном столе, стал крепко попивать, а за сложные операции вообще не брался, отсылал в город.
Про Кузовлева же добрая молва разнеслась мгновенно, даже из города приезжали и просились под нож, вот почему все и поглядывали на Алену Нежнову. Взяла бы да вышла за хирурга, удержала его здесь хотя бы лет на пяток. Алене хоть и приятно такое внимание, но она сама бы удрала отсюда куда глаза глядят. Да и мать талдычит то же самое.
— Пропадешь тут, девка, ой пропадешь! — заводит она свою вечернюю песнь. — Таким старикам, как ваш Семушкин, другой жизни нет. Он сам по молодости было нырнул в город, пожил там, да через три года прилетел обратно. Не приветили его там, а здесь на главврача посадили, а какой он глав и врач, все знают. Старуха Мятлева поносом страдала, так он ей дизентерию прописал и угробил бабку. Потому к вам никто и не ходит! Как кто пойдет, ляжет на койку — сразу пора деревянный бушлат заказывать!
— А меня кто в городе-то ждет? — фыркая, усмехалась Алена.
— Вон сестра моя двоюродная Глафира из Мытищ
мужа недавно похоронила, живет одна, не возражает, чтобы ты к ней переехала. Все, пишет, не так боязно будет по ночам, да и медсестра под боком, не надо лишний раз в поликлинику бежать. Чем плохо-то? А медсестрой везде устроишься. Если на завод какой-нибудь закрытый, так еще лучше. Там и платят побольше, и льготы всякие. А Глафира умрет, глядишь, квартирка тебе отойдет! Я уж который день об этом думаю, недаром же она написала. Надо будет ей рыбки сушеной отослать, сама не съест, так продаст, расчесывая на ночь свои густые темно-каштановые волосы с редкими блестками седины, рассуждала мать, выговаривая эти слова не столько дочери’, сколько вслух самой себе.
