– Сколько годов как хозяйство их семья порешивши!..
Писарь бросает четвертушку на стол, достает из кармана пиджака пестрый каемчатый платок, вытирает потный лоб и безнадежно машет рукой. Он садится на скамью и отдувается долго и с трудом… Потом, отдышавшись, он дергает за полу кафтана старшину…
Старшина неохотно, тяготясь своей обязанностью, встает ему на смену… Он говорит сбивчиво и нескладно, медленно подыскивает каждое слово, мысли лениво ворочаются в его голове, – и от усилий, вследствие непривычки говорить, над его тупым переносьем сходятся две глубокие и толстые складки…
– По-пустому вы, старики, спорите!.. Раз Евлампь Василич объясняет вам – нельзя; ну, значит, и нельзя!.. Евлампь Василичу все законы известны…
Мужик Горькушин, многосемейный и не разделившийся с детьми, продирается из задних рядов вперед и останавливает на старшине слезящиеся глазки с воспаленными, как будто вывороченными докрасна веками… Лицо у Горькушина болезненное, и говорит он, точно жалуется на свою судьбу:
– Так ведь рассуди сам, Миколаич!.. Нешто так гоже?.. Одному клин да другому клин, пожалуй, раструси ее по клиньям всю землю!.. А нам кто чего даст?..
Виновник споров, Григорий Таратыгин, по кличке Тартыга, сидит в углу сборной избы рядом с богачом-краснорядцем Игошиным. Оба знают, что право и сила на их стороне, и потому молчат.
Таратыгин одет по-городскому. Вид у него беспечный, крикливо-яркий среди серого, деревенского. И от этого все настораживаются вокруг него досадливо и враждебно. С неприязнью оглядывая его сухое, изношенное в городе до желтизны лицо, закрученные и прокуренные усы, отбегающие неопрятно от губ к щекам, его клетчатый пиджак и даже старые ботинки, заплатанные и стоптанные, но сшитые по-магазинному, на фальшивом ранту и с вытянутыми фасонистыми носками.
Горькушин выбрасывает к нему мозолистые нескладные руки и пробует усовестить его:
– На што тебе, Григорий, земля?.. Ведь продашь?.. Сам не будешь робить?..
Тартыга встряхивается. Все, что происходит кругом, ново для него, занятно… И вражда, которую он встречает во всех, не тревожит его ничуть, а только забавляет.
Наглые и смеющиеся глазки Тартыги самодовольно щурятся, и долго переливается в них дерзкий дразнящий огонек…
Зная, что все внимательно следят за каждым его движением, он старается говорить как можно молодцеватей и небрежней:
– А и продам!.. Вот на месте подохнуть, – право слово, продам…
Горькушин с сокрушением качает головой…
