Бегма с сожалением смотрит на меня.
«Не обижайся, — говорит, — но на инженера можно выучить любого дурака, а классный стрелок — это явление».
…Держу пистолет, привыкаю после долгого перерыва к его веской массе, обретаю его, и вот уже он не просто лежит у меня в руке, а рука как бы продолжается им, и это единство становится все органичнее, и взрывчатая сила, заключенная в нем, ощущается мной, как собственная, — кто знает, может, слияние это предопределено, заложено в мой генетический код? Ах, видно, предкам моим, к р е с т ь я н а м, частенько приходилось упражняться в стрельбе.
Трижды нажимаю на спусковой крючок, выбиваю 29 очков.
— Ну, — улыбаюсь Миклошу, — что вы скажете?
— Случайность, — отмахивается тот. — Ну-ка, дай пистолет!
Он тщательно прицеливается, но прежней уверенности в нем уже нет, есть только азарт и страх поражения. Три новых дыры появляются в мишени — 27 очков.
— Да-а, — сочувственно тяну я, — плоховато.
— От же хвастун! — злится Миклош. — От выставляется! — Он сует мне пистолет: — А ну, давай еще раз, если отвечаешь за себя!
Стреляю, и сопризывники мои ликуют — снова 29.
Лейтенант, безучастно наблюдавший за состязанием, расстегивает кобуру, достает пистолет, становится в позицию — все это ловко, изящно — и выбивает 30 очков. Честь армии спасена.
— Чемпион части, — уважительно сообщает о нем Миклош, — мастер спорта… Витя, — заискивающе обращается он к лейтенанту, — дай я из твоего попробую, этот плохо пристрелян.
Лейтенант застегивает кобуру:
— Свой пистолет и жену…
— Куркуль ты, Витя! — обижается Миклош. — Куркулем и помрешь!
— Не кипятись, — успокаивает его лейтенант, — все равно он лучше тебя стреляет.
— Он лучше меня?! — оскорбленно переспрашивает Миклош и собирается сказать еще что-то, но умолкает вдруг, и лейтенант тоже, и мои сопризывники, и даже Петраков откладывает винтовку — и мы все умолкаем, удивленно прислушиваясь к резким гортанным вскрикам, доносящимся сверху, задираем головы и смотрим в небо.
Там, в промозглой белесой высоте, нестройным клином летят журавли. Они уже прошли над горным хребтом, над вечной мерзлотой вершин, и это было самое трудное, и, оставшись позади, оно еще придерживает их за оцепенело вытянутые ноги, а внизу, в начале равнины не слышно журчания талых вод, и не цветут фиалки, и дальше на тысячи километров земля заморожена и заметена снегом, но журавли ворочают крыльями, словно обледеневшими веслами гребут, устало, через силу, подвигаясь к северу, и что-то безысходное есть в тяжкой их работе, в упорном стремлении к неясному, призрачному берегу.
