— Вы свободны, — вздыхает он, — идите.
— Слушаюсь, — говорю, — впредь можете быть во мне уверены.
Вижу во дворе тупорылый грузовик, крытый зеленым тентом, и подпрыгивающих своих сопризывников. Они толкают друг друга, греясь, смеются, им хорошо здесь, вдали от работы, от сумрачных ликов начальства, они рады двухнедельной передышке от обыденности, они играют в бравых солдат.
— Ну, как? — спрашивают меня. — Что полковник?
— А-а, — отвечаю небрежно, — поговорили по душам.
Слышу голос Миклоша Комара, он зовет меня на склад, и я иду, выбираю себе в ворохе обмундирования ватный бушлат, брюки и валенки. Переодеваюсь, подпоясываюсь брезентовым ремнем, выхожу, смешиваюсь со своими сопризывниками, такой же толстый и неуклюжий, как они, толкаю кого-то и меня толкают, и все мы на одно лицо, и я уже сам не знаю точно, который из нас я.
— По машинам! — командует Миклош, будто всю дивизию ведет за собой или полк по крайней мере.
Карабкаемся один за другим, оскальзываясь в негнущихся валенках, забираемся в кузов, задергиваем зеленый полог, усаживаемся на продольные скамейки, слышим, как хлопает дверца, — это Миклош занимает свое место в кабине, — как взвывает стартер, и машина трогается и, проехав немного, останавливается у высоких железных ворот возле КПП. Ворота повизгивают, открываясь, и сквозь визг этот доносится до меня знакомый голос дежурного:
— Коля, опоздавший тоже едет?
— Да, — отвечает Миклош, или Коля, как зовут его сослуживцы, — едет, а что?
— Я бы не допускал его к оружию. Он не в себе, по-моему. Может, алкоголик?
— Нет, — усмехается Миклош, — он не пьет. Он вообще такой.
Какой? Какой?
— Смотри, тебе виднее, но я бы поостерегся.
Мигают светофоры, красные, желтые, зеленые огоньки, но мы не видим их из-под тента, не видим дороги и не знаем, куда нас везут. Мы молчим, завороженные движением, свистом ветра, слепым стремлением вперед. Но вот уже город позади, и машина перестает спотыкаться на перекрестках и набирает ход. Нас потряхивает, колотит друг о друга, и мы оживляемся понемногу, устраиваемся поудобнее, и двое заводят разговор о перепелах, зайцах, кабанах и медведях, о различных способах их умерщвления, и мы привычно подшучиваем над ними, охотниками, пятеро против двоих, а машина мчится по шоссе, рассекая застывшее пространство, и все умолкают вдруг, ощущая в себе страстный позыв, неодолимое желание озвучить скорость песней. Из глоток вырываются коротенькие, спазматические вокализы; разноплеменное общество наше — четыре осетина, ингуш, армянин и русский — ощупью пробирается к единству, и, наконец, оно найдено: друзья-охотники запевают с отчаянной лихостью, и остальные подхватывают громоподобно:
