Как обычно, речь Филипа в конце концов рассыпалась на отдельные пружины и шестеренки, части высказываний вместо целых фраз. У Мэрион сложилось впечатление, что муж пытался выразиться яснее, но в последнюю секунду решил выйти из игры. Тем не менее она понимала, что он имел в виду, хотя и колебалась с ответом. Наконец Мэрион сдалась и сказала именно то, что думала:
— А я и не знала, что ты видел наши проблемы…
Филип окинул ее взглядом, наклонился и сказал:
— Я переоденусь, а потом мы пойдем. Ладно?
Он встал и исчез в спальне, закрыв дверь.
Было ошибкой с ее стороны считать мужа невинным и незатейливым существом. Мэрион это знала. Но суетливость Филипа, его привычка повиноваться некоторым давно установившимся шаблонам, беспечность, с которой он взирал на мир, позволяли Мэрион смотреть на него как на ребенка. Она полагала, что именно он никогда не понимал сущности их брака — да и в себе не разбирался. Что именно он до полусмерти пугался каждого пустякового недуга, который с ним случался, что именно Филипа подкосили тоска по прошлому и беспокойство из-за того, что случилось с Лори. Но Мэрион начала подозревать, что все это с самого начала относилось к ней. Она ничего не понимала. Она была ребенком.
На мгновение Мэрион ощутила укол совести и по-детски испугалась, что ее можно в чем-то обвинить — например, в том, что наконец-то она узнала мужа. Преступление заключалось не в том, что это вообще произошло, а в том, что — лишь теперь. Она отогнала неприятное ощущение и заставила себя встать с кушетки. Полшестого, пора выходить. Нужно было собираться. Солнце уже зашло, и квартиру заполнили бесформенные синие тени, на несколько тонов темнее неба. Мэрион слышала, как Филип в спальне надевает куртку. Каждая кнопка застегивалась с приятным щелчком, гораздо громче, чем следовало ожидать в наступающих сумерках. Мэрион подошла к двери и, собираясь постучать, поднесла руку к деревянному косяку.
Интересный звук.
Холмики на снегу были могилами.
Сначала Лори приняла их за естественные возвышения, которые порой возникают на пляжах и в пустынях, когда ветер дует достаточно быстро, чтобы создать на песке узор, но недостаточно сильно, чтобы его разрушить. Она со стыдом вспоминала, что даже взобралась на один из бугорков и постояла на плоской верхушке, чтобы посмотреть на залив по ту сторону льда. Но шли дни, и станция оставалась покинутой, до Лори постепенно доходила правда. Зоологи и техники, жившие здесь, умерли. Она читала их имена в списке, висевшем на стенде. Арманд Коэн — первый, Натан Сэйлз — последний, а между ними еще восемнадцать человек. Двадцать имен, двадцать могил, вытянувшихся вдоль задней стены здания, как бусины в четках.
