Гвардия тревоги | страница 54
— Ты говоришь, он болен? — спросила Александра Сергеевна, когда голубь уже был водворен в вымытую клетку, обеспечен свежей водой и зерном (на первый случай Кирилл снабдил Диму небольшим количеством корма). — Это не орнитоз? Я уж не говорю про птичий грипп!
— Нет, бабушка, у него просто повреждено крыло. А так он совершенно здоров.
— Дай бог! Но все-таки это как-то странно… Надеюсь, ты не будешь выпускать его из клетки? Я волнуюсь за Вольфганга…
— Голуби не едят фикусы.
— Но он же будет на него садиться, гадить. У Вольфганга может начаться депрессия…
Дима только вздохнул. Он мог бы попытаться объяснить бабушке, что птицы, садящиеся на деревья, — это естественно, и Вольфганг с появлением в квартире голубя откроет новую страницу своей биографии… Но почему-то делать всего этого не хотелось. Дима чувствовал себя усталым и, кажется, впадал в депрессию вместо фикуса. «А я что? Ты сам по себе — и все тут!» — вспомнились слова Кирилла. А потом Кирилл подарил ему голубя. «Зачем же я — сам по себе? — спросил себя Дима и сам же ответил: — Потому что так нужно. Так правильно. Человек — прежде всего индивидуальность. Бабушка — сама по себе. Папа — сам по себе. Но кому это нужно, кто это решил, чтобы все были — сами по себе?»
— А как ты его назовешь? — все еще подозрительно спросила Александра Сергеевна.
— Мне все равно. Он — голубь, что же еще?
— Голубь так голубь… Но, как хочешь, Дима, а только странно все это… — сказала Александра Сергеевна. И Дима не мог с ней не согласиться.
Клен внизу, во дворе-колодце, ронял опаленные осенним костром листья. Мокрый пряный запах поднимался вверх и заполнял квартиру.
— Я от него изнемогаю, — говорила Александра Сергеевна. — Бессонница и головная боль.
Дима, как нормальный восьмиклассник, не мог сказать «изнемогаю», но чувствовал то же самое. Ночью он босиком вставал с кровати, подходил к окну, открывал фрамугу и шепотом разговаривал с кленом, похожим на тлеющие внизу угли. Клен, как и фикус Вольфганг, был надменен и немногословен. Дима даже подумывал о том, как бы познакомить их между собой. Клену во дворе, должно быть, было так же одиноко, как и Вольфгангу. Впрочем, перетащить огромную кадку фикуса на подоконник Дима в одиночку не мог. Папа же, скорее всего, просто не понял бы его порыва.
— Дима, тебе телефонируют! — позвала из своей комнаты Александра Сергеевна.
Дима взял черную матовую трубку радиотелефона и вышел в коридор. В Петербурге ему звонили редко — почти никогда. С двумя друзьями из Москвы, бывшими одноклассниками по математический гимназии, он переписывался по электронной почте — так выходило дешевле. Брат звонил по субботам, всегда в одно и то же время. Оба мальчика не знали, о чем говорить, мялись, несли какую-то чушь и с облегчением вешали трубку. Зато едва ли не каждый день брат присылал на Димин адрес свои рисунки. Некоторые из них Диме очень нравились, он распечатывал их на принтере и вешал на какое-то время над своим столом. Сам Дима рисовать не умел совсем — ни на компьютере, ни просто так. Он пытался показывать и хвалить рисунки брата отцу, но Михаил Дмитриевич только молчал и хмурился: на его адрес младший сын ни разу не прислал ни одного рисунка. Теперь у Димы над столом висел нарисованный братом Голубь, исполненный почему-то в сине-зеленых тонах. Из новых, петербургских знакомых изредка звонил Антон Каратаев, спрашивал, как решить задачу по алгебре или геометрии. Поразительно, но на следующий день Димино решение оказывалось не только в тетрадке Антона, но и во всех абсолютно тетрадках 8 «А». Исключая Таю Коровину и Тимку Игнатьева. Тая решала все задачи сама. А у Игнатьева — была ли вообще тетрадка?