Словно в подтверждение его слов сзади, с поляны, раздался режущий крик. Он одновременно походил и на вой, и на вопль смертельной человеческой муки.
— Что это? — вздрогнул Румянцев, все еще не понимая.
— А то самое, — ответил Ратч с кривой усмешкой. — Женщина, волчица, а может, еще что…
Румянцев понял, втянул голову в плечи и почти побежал к селу.
На их пути на тропинке лежал потерянный полешуком лапоть. Вода еще не успела залить его с верхом. Внутри плавал желтый осиновый листок.
И только сейчас Ратч понял всю непоправимость свершившегося.
А на поляне голосила женщина, и в крике ее чувствовалось такое отчаяние, такая безнадежность, что казалось, вся земля переполнена ими и больше ничего не осталось на ее ободранных, нищенских просторах.
Вечером они смертельно перепились. Ратч поднялся и бросил в лицо Румянцеву:
— Вы сделали это от злости. Гордитесь своей честностью, а сами обокрали этого бедолагу.
— А чем вы лучше меня? — парировал Румянцев.
Ратч упал на скамью и зарыдал пьяными слезами. Румянцев рванул ворот мундира:
— И так повсюду! У себя под Калугой то же вижу в глазах хамских. Скоро они схватятся за топоры, и тогда… Мы здесь последние гости, непрошеные, ненавистные, обреченные…
А Ратч все рыдал, и сквозь рыдания слышалось:
— О, как они нас ненавидят!.. Как ненавидят!.. Как жутко, как холодно жить на земле!
Над хатами ревела гроза, сыпала дождем на затерянное в лесах село, черной сажей накрывала все вокруг, и в ее плаче слышался и предсмертный стон, и вой вдовы, и громовой рык народной ярости и мести.
