Дело шло к вечеру. Стоял серый октябрьский денек, и хотя ранние морозы уже кончились — они подточили листву, и она падала сверху багряными ворохами, и лес беспрестанно шелестел, приговоренный к утрате.
Черные ветви деревьев особенно ярко вырисовывались на фоне этой красной сказки, а листва все летела наискосок, летела, летела…
Полешук шел в окружении четырех солдат и что-то бормотал себе под нос. Лицо его время от времени вздрагивало, и на нем появлялось какое-то удивительно чистое, детское выражение. Когда уже почти подошли к месту казни — он ненароком оставил в луже один лапоть, но не заметил этого. Нога быстро покраснела от холода, и Ратчу было неприятно на нее смотреть. Совершенно замерзший Румянцев сказал полешуку, когда того поставили к дубу:
- Ты хоть помолился бы, что ли.
Полешук послушно стал говорить:
— Матка боска заступница… И свентый Осип и свентый Микола, моим врагам станьте в глотке колом. Заступитесь за меня и землю мою… Всех страждущих…
Наверное, он не знал молитв и повторял без всякого смысла услышанное когда-то. Ратч захохотал:
— Что это он несет?
- Не видишь — дурак, — ответил Румянцев.
А маленький грязный человек все говорил:
— Засоси их в трясину, не дай им солнышко увидеть… Дай хлеба покинутым. Свентый Осип и свентый Микола… Если не будете, как дети…
На этом месте он запнулся, повторил "как дети", и здесь только до него как будто дошло то жуткое, что собирались с ним сделать. Он упал на колени и заплакал:
— Не убивайте!.. Паночки, не убивайте! Я вам грошей дам, много грошей…
Лицо Румянцева налилось краской, он закричал:
— Поднимись! Трус! Ничтожество!
Полешука силой поставили к дереву, но Ратч вдруг задумчиво сказал:
— Откуда у него могут быть деньги? Может, это их жонд припрятал здесь часть своего добра?
— Возможно, — оживился Румянцев. — Ну что ж, попробуем.
И снова зашагал перед ними полешук. Идти пришлось всего минут пять. У сухой осины с развилкой он ткнул пальцем в землю:
— Тут.
Солдаты стали рыть землю. Румянцев и Ратч внимательно следили за ними, и вот наконец солдатский штык обо что-то ударился. Это что-то оказалось небольшой деревянной коробкой.
— Нет, жондовским это быть не может. Мало. Видно, его, личное, — сказал Ратч.
А Румянцев возмутился.
— Вот сволота. А еще говорят: голытьба. Голытьба голытьбой, а деньги прячут.
Коробку открыли, и оттуда посыпалось на пожелтевшую октябрьскую траву мужицкое "богатство". Основную его часть составляли какие-то четырехугольные черные ремешки.
