— Кто такой? — спросил Румянцев.
— Охотник.
— А кто тебя в округе знает?
— Знают звери мою пулю.
Румянцев нервно усмехнулся. Этот дикарь раздражал его.
— А знаешь ли ты, кто поджег дома и бросал нам в окна змей?
— Heт, не ведаю.
— А кто знает?
— Знает темная пуща, небо, тучи. А тот, кто сделал, все равно не скажет.
— Почему?
Полешук промолчал. Он по-прежнему смотрел в небо, и губы его слабо шевелились. Румянцев глядел на него, обращаясь к поручику Ратчу:
— Вот вам, любителям истории, прекрасный образчик. Первобытный обитатель лесов. Ух, фанатичная морда, если б не жаль было руки марать…
Ратч поднял свои женственно красивые глаза.
— Это не фанатизм, это — обычная ограниченность и животная тупость. В моих болотах патриотизм и ненависть до сих пор не водились. Может, он вообще не поджигал.
Румянцев разозлился:
— Ну, он или не он, патриотизм это или обычный бандитизм, а его расстреляю. Чтоб неповадно было другим шляться с оружием в недозволенных местах. Шабаш!
Он резанул ладонью воздух, словно показывая, что нечего больше церемониться. Полешука отвели в ригу — ждать, пока господа офицеры напьются чаю с ромом. Это продолжалось почти целый час, и все это время полешук пел какие-то далеко не жалобные песни. Голос его был хриплым, похожим на собачий лай. Пришедший за ним Ратч увидел: полешук сидел, забившись в угол, из темноты блестели его глаза. Спросил:
— Что это песни у тебя такие… гневные?
— Мужские, — ответил полешук и снова затих.
Ратчу нравился этот дикарь, — пусть и представлял он собой животное, тупое и вырождающееся с каждым поколением. Чувствовалась в том животном какая-то несгибаемая сила. Когда полешук смотрел на пущу — Ратчу казалось, что это орел, посаженный в клетку, глядит на высокие, залитые солнцем горы. Там, наверху, царит свет, а здесь, в низине, лежит темень и мгла, и уже никогда не прошуметь орлу над вершинами могучими своими крыльями.
Да, Ратч по-своему любил мужика своих белорусских краев, покорного, религиозного, до мозга костей набитого суевериями и вместе с тем сильного, выносливого. Вот и этот сейчас, без сомнения, тоскует оттого, что умрет без покаяния.
— Ты в какого Бога веруешь? В униатского или православного?
— Чего?
— Ну, где твой Бог: в костеле или в церкви?
Полешук вздохнул глубоко и ответил уверенно:
— А зачем Бога сажать в каменную будку? Бог в каждой былинке, и в лесах, и в трясине — повсюду.
"Политеизм какой-то", — подумал поручик.
Позади затрещал барабан: подходили солдаты.
