— Вот, — сказала Смерть. — Он много брал на себя. Хотел играть со мною. Смотрите на его унижение, смерды.
— Проиграть не унижение, — сказала Березка. — Унизительно — смеяться над тем, кто мужественно проиграл.
Она смотрела прямо в глазницы Смерти.
— Много ты понимаешь, глупая курочка, — сказала Смерть. — Много ты понимаешь, слабенькая ципа.
Встретилась глазами с Выливахой и запахнула на груди плащ, прикрыла им свои старые желтые кости. И только тогда Выливаха понял, что перед ним тоже женщина, с ненавистью к счастливым и завистью к ним.
— Что, Выливаха, может, сыграем на цветок? — спросила она.
— Я могу играть собою. Но я не играю родной землей.
— Что ж, — уже безразлично сказала Смерть, — тогда иди к Арахне, девчонка.
— Но я не хочу туда, — недоуменно сказала Березка.
— Как я тебя ненавижу, — сказал Выливаха безносой. — Совсем как наших радцев и князей.
— А между тем я добрая, — сказала Смерть. — Хотите, идите вдвоем.
Девушка как будто даже с облегчением бросилась к Выливахе.
— Идем. Пусть посмотрит.
— Я тоже была молода, — снисходительно сказала Смерть. — Я помню своего первого. Его звали Авель. А теперь мне все это уже ни к чему. Я знаю цену всем вам. Мужчины — подлый народ, но нет ничего подлее, чем женщины… Что, Выливаха, не играла ли тобой единственная, кого ты по-настоящему желал… больше жизни?
— Ну, — сказал Выливаха.
— Подличала, набивала себе цену, мучила тем больше, чем больше ты любил. И чем больше ты любил, — тем меньше уважала. Нужна ей была твоя безграничная любовь? Кнут ей был нужен. Кнут и кулак. Презрение и рабство. Хоть у последней продажной твари, у труса, у изменника — лишь бы лизать ноги. И ты еще не хочешь забвения? Да дай вашему подлому человеческому племени — вот здесь, сейчас, — спастись по одному, оставив всех остальных Арахне, — кто не воспользуется этим? Вот ты, цыпленочек, а ну… сыграй со мною на свою жалкую, ничтожную жизнь.
— Я… не умею, — лицо Березки угасло.
— А умела б, бросила всех и не почесалась. А ты… Пе-ре-воз-чик? Ты, предатель?.. А ты, лживый поп? А все вы? А ты, Выливаха, достойнейший кавалер, ну-ка, сыграй на ее жизнь.
— Чужим — не играю. Никогда не играл на чужое добро.
— Ну, и еще на всех этих. Ну! На двадцать лет этой дивчины. На двадцать лет Перевозчика, на двадцать — всех остальных. На всех, кроме попа, потому что он мечтал о царстве посмертном. Ну?!! Жалкая слизь человечья!
— Выливаха, — сказал Полочанин. — Долго еще она будет измываться над нами?
