Майкл Ричард замечает, что это была бы отличная мысль – отправиться на уик-энд в «Принц Уэлльский». Чарльзу Россетту объясняют, что легендарный отель находится на том же острове, где и посольская вилла.
Они выедут все вместе в четыре часа пополудни, после сиесты.
Майкл Ричард обращается к Чарльзу Россетту:
– Поедемте, вы увидите рисовые поля в Дельте, это сказка.
Они смотрят друг на друга. Они друг другу улыбаются. Поедемте с нами, поедемте? Да? Я не знаю.
Анна-Мария Стреттер провожает Чарльза Россетта. Они идут через парк. Шесть часов вечера. Она показывает рукой куда-то под облака. Бледный свет пробивается сквозь них. Дельта Ганга, говорит она, находится там: небо там – немыслимое нагромождение темно-зеленых туч.
Он признается, что счастлив. Она не отвечает. Он видит ее кожу в солнечных пятнышках, очень бледную, видит, что она перепила, видит, что взгляд ее светлых глаз пляшет, мечется, и видит вдруг –да, в самом деле – слезы.
Что происходит?
– Ничего, – говорит она, – это от дневного света, сквозь туман он такой невыносимый…
Чарльз Россетт обещает поехать с ними сегодня вечером. В назначенный час они встретятся здесь.
Он идет по Калькутте. Думает о слезах. Снова видит ее на приеме, пытается понять, нащупывает объяснения, но не углубляется. Ему как будто вспоминается, что в глазах жены посла, глазах изгнанницы, с самого начала этой ночи стояли слезы, дожидавшиеся утра.
Впервые он видит здесь рассвет. Вдали синеют пальмы. Берег Ганга, спящие вповалку прокаженные и собаки – это первый периметр, первое, широкое, кольцо города. Умершие от голода лежат дальше, в гуще кишения Севера, они – последний периметр. Свет здесь сумеречный, не похожий ни на какой другой. В бесконечной муке, кольцо за кольцом, город просыпается.
Первый периметр вдоль Ганга видно сразу. Они лежат, кто в ряд, кто в круг, там и сям в тени деревьев. Иногда бормочут какие-то слова. Чарльзу Россетту кажется, что он видит их все лучше и лучше, будто зрение его день ото дня становится острее. Теперь, кажется ему, он видит, из чего они сделаны, из чего-то рассыпчатого, и бледная сукровица течет в их телах. Войско людей из опилок на исходе сил, люди из опилок, с мозгами из опилок, им не больно. Чарльз Россетт идет дальше.
Он сворачивает на проспект, перпендикулярный Гангу, чтобы не попасть под струи поливальных машин, медленно надвигающихся с дальнего конца бульвара. Ему видится Анна-Мария Стреттер, одетая в черное, она прогуливается по парку посольства, глядя вниз, в землю. Семнадцать лет назад: шлюп на воде, тент со шторами, вверх по Меконгу к Саваннакхету, медленно, неспешно, течет широкая река между девственными лесами и сереющими рисовыми полями, с наступлением вечера гроздьями липнет мошкара к москитной сетке. Но он не может, как ни старается, представить ее в той лодке двадцатидвухлетней, представить это лицо юным, эти глаза невинными и взирающими на то, на что они смотрят сейчас. Он замедляет шаг. Уже очень жарко. Сады цветут в этой части города, олеандры источают свой кладбищенский запах. Земля олеандров. Век бы не видеть этих цветов, никогда, нигде. Он слишком много выпил вчера вечером, он вообще много пьет, в затылке тяжесть, к горлу подступает тошнота, розовость олеандров смешивается с зарей, сваленная грудой проказа начинает шевелиться, делиться и расползаться. Он думает об Анне-Марии, пытается думать только о ней: вот она, совсем юная, сидит на диване, а перед ней река. Она смотрит куда-то вперед, но нет, ему не удается извлечь ее из сумрака, он не может увидеть, что было вокруг нее: джунгли, Меконг, два десятка человек вповалку на бульваре, на щебенке, она больна, по ночам плачет, говорят, что ее придется отправить домой, во Францию, все побаиваются, здесь разговаривают слишком много, слишком громко, решетки вдали, часовые в хаки, они уже стерегут ее, как будут стеречь всю жизнь, кажется: вот сейчас она выкричит свою тоску, упадет у них на глазах, но нет, она так и сидит молча на диване, когда появляется Стреттер, уводит ее, сажает в министерский шлюп и говорит ей: я оставлю вас в покое, вы вольны вернуться во Францию, вам нечего бояться, а в это время он, Чарльз Россетт, – он останавливается, – ах, в ту пору жизни Анны-Марии Стреттер он был еще ребенком.
