— Ну, это-то тебе обеспечено, крошка, — перебил я ее с притворной веселостью.
— И еще мне нужно время, — продолжала она, — которого ты не можешь мне дать.
Я посмотрел ей в глаза. Они были невыразимо печальны. Но печаль эта была особая, понятная только мне. В ней была жалость. Дженни жалела меня.
Мы стояли молча, обнявшись. Господи, если один из нас заплачет, пусть заплачет и другой. Но лучше, чтобы никто.
Потом она рассказала, как почувствовала себя «совсем говенно» и снова пошла к доктору Шеппарду — не за советом, а за ответом: скажите мне, наконец, что со мной, черт возьми! И он сказал.
Я почему-то почувствовал себя виноватым, что не я первый открыл ей правду. Она догадалась и умышленно глупо вдруг сказала:
— Ты знаешь, Оливер, он из Йельского университета.
— Кто?
— Ну, этот, Аккерман. Гематолог. Сначала в колледже там учился, потом кончил Медицинскую школу, как ты — Юридическую.
— А-а, — протянул я, понимая, что она хочет хоть как-то облегчить то ужасное, что собиралась сказать.
— Но читать и писать он, по крайней мере, умеет? — спросил я.
— Это еще предстоит выяснить, — улыбнулась миссис Барретт. — Но я знаю, что он умеет говорить. А я и хотела с ним поговорить.
Во всяком случае, теперь я не боялся идти домой, где надо «вести себя как обычно». Мы снова всем делились, даже сознанием того, что наши совместные дни сочтены.
Нам надо было многое обсудить — вещи, о которых редко говорят двадцатичетырехлетние супруги.
— Я надеюсь, ты будешь сильным, как настоящий хоккеист, — говорила она.
— Буду, буду, — отвечал я, спрашивая себя, чувствует ли всегда и все понимающая Дженни, что великий хоккеист ужасно испуган.
— Из-за Фила, — продолжала она. — Ему будет тяжелее всех. Ты, в конце концов, останешься веселым вдовцом.
— Я не буду веселым, — перебил я.
— Ты будешь веселым, черт побери. Я хочу, чтобы ты был веселым, О’кей?
— О’кей.
— О’кей.
Это случилось примерно через месяц, сразу после обеда. Дженни по-прежнему готовила сама, она настояла на этом. Правда, я в конце концов убедил ее разрешить мне убирать со стола (хотя она с пеной у рта доказывала мне, что это не «мужская работа»), Я возился с посудой, а Дженни играла Шопена на рояле. Вдруг она остановилась, и я сразу же заглянул в гостиную.
— Ты в порядке, Дженни? — спросил я. Я, конечно, имел в виду — относительно в порядке. Она ответила вопросом на вопрос.
— Ты достаточно богат, чтобы заплатить за такси?
— Конечно! — воскликнул я. — Куда бы ты хотела поехать?
