— Ничего себе! — сказала она. — И выиграл?
— Нет, — ответил я. И она, по-моему, догадалась, что меня несколько утешает тот факт, что в финале отец был только шестым.
Мы немного помолчали. Теперь Дженни, наверное, поймет, что быть Оливером Барреттом Четвертым — это значит не только жить рядом с серым каменным зданием в Гарвардском университетском городке. Это еще и тяжелый физический гнет. Гнет чужих спортивных достижений. Я имею в виду — надо мной.
— Но что он такого сделал, чтобы заслужить звание сукиного сына? — спросила Дженни.
— Он меня заставляет.
— Как это?
— Ну, заставляет, — повторил я.
Глаза у нее стали как два блюдца.
— Ты имеешь в виду инцест? — спросила она.
— Это твои проблемы, Дженни. Мне своих хватает.
— Каких, Оливер? Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что он тебя заставляет?
— Заставляет делать правильные вещи.
— А что неправильного в правильных вещах? — спросила она, и сама обрадовалась от получившейся игры слов.
Я ответил, что ненавижу, когда меня программируют на продолжение барреттовской традиции — да она и сама должна была это понять, видя, как я морщусь, когда мне приходится после имени называть свои порядковый номер. И еще мне не нравится, что каждый семестр я обязан выдавать энное количество академических успехов.
— Ну конечно, — сказала Дженни с нескрываемым сарказмом. — Я уже заметила, как тебе не нравится получать высшие оценки и играть за сборную…
— Я ненавижу, что отец ожидает от меня только успехов. — Я никогда раньше этого не говорил (хотя всегда думал) и сейчас чувствовал себя чертовски неловко; но мне надо было объяснить Дженни все. — А он даже бровью не поведет, когда мне действительно что-то удается. Он абсолютно все принимает как само собой разумеющееся.
— Но он же занятой человек. Ему ведь надо управлять всеми этими банками и много чем еще.
— Господи, Дженни, на чьей ты стороне?
— А это что, война? — спросила она.
— Безусловно.
— Но это же смешно, Оливер.
Похоже, я ее совершенно не убедил. Тогда-то я и заподозрил, что у нас с нею расхождения во взглядах на жизнь. С одной стороны, три с половиной года в Гарварде и Рэдклиффе превратили нас обоих в самоуверенных интеллектуалов, которых обычно и производят эти университеты. Но когда дело доходило до того, чтобы признать, что мой отец сделан из камня, она цеплялась за какие-то атавистические итальянско-средиземноморские понятия типа «папа любит своих деток», и спорить не о чем.
Я попытался привести наглядный пример. Наш дурацкий «антиразговор» с отцом после матча в Корнелле. Рассказ явно произвел на нее впечатление. Но абсолютно не то, на которое я рассчитывал.
