— Сексуальные желания? — спросил доктор.
— Никаких, — ответил я. И чтобы придать еще большую ясность, добавил: — Абсолютно ничего.
Ответа не последовало. Был ли Лондон потрясен? Я не мог понять выражения его лица. И тогда, поскольку для нас обоих все было очевидно, сказал:
— Только не говорите мне, что это чувство вины.
Тут доктор Лондон произнес самую длинную фразу за весь этот день.
— Вы чувствуете себя… виновным в смерти Дженни?
Чувствовал ли я себя… виновным в смерти Дженни? Я сразу же вспомнил о настойчивом желании умереть в тот день, когда умерла Дженни. Но оно быстро прошло. Я ведь знаю, что Дженни умерла от лейкемии не по моей вине.
— Может быть. Вероятно, какое-то время я чувствовал свою вину. Но, в основном, я сердился на самого себя. За все, что мне следовало бы делать, пока она еще была жива.
Возникла пауза, потом доктор Лондон произнес:
— Что именно?
Я снова заговорил о своем отчуждении от семьи. О том, как моя женитьба на девушке из несколько (в огромной степени) другого социального слоя превратилась в декларацию моей независимости. Смотри, Папочка — Денежный Мешок, как я справляюсь без твоей чертовой помощи.
За исключением одного. Из-за меня Дженни было очень тяжело. И не только эмоционально. Хотя и этого было достаточно, учитывая ее склонность к культу родителей. Но еще хуже был мой отказ что-либо у них брать. Для меня это стало источником гордости. Но, черт возьми, разве отсутствие денег в банке могло быть чем-то новым и удивительным для Дженни, которая выросла в бедности?
— Исключительно из-за моего высокомерия ей пришлось принести столько жертв.
— Вы считаете, что она воспринимала это как жертвы? — спросил Лондон, возможно, интуитивно чувствуя, что Дженни ни разу ни на что не пожаловалась.
— Доктор, то, что она могла думать, больше не имеет никакого смысла.
Он взглянул на меня.
На какое-то мгновение я испугался, что могу заплакать.
— Дженни умерла, и только сейчас я вижу, каким я был эгоистом.
Воцарилась пауза.
— Каким? — спросил он.
— Мы кончали Университет. Дженни получила стипендию для учебы во Франции. Когда мы решили пожениться, не возникло никаких сомнений. Мы просто знали, что мы останемся в Кембридже, и я продолжу занятия юриспруденцией. Почему?
Опять молчание. Доктор Лондон ничего не говорил, а я продолжал исповедоваться.
— Почему, черт побери, этот вариант оказался единственно возможным? Мое проклятое высокомерие! Считать само собой разумеющимся, что моя жизнь важнее!
