Два года — и это были не те годы, которые считаешь, когда тебе сорок, пятьдесят или шестьдесят, которые совсем не похожи на годы, скажем, между шестью и семью, восьмью, девятью, десятью, когда каждый новый календарь — глава твоего будущего, которую ты сам должен придумать и написать и которую тем не менее ты видел в черных и красных буквах и цифрах, когда с последним листком календаря год улетел от тебя, как вспорхнувшая птаха, оставляя в твоих руках лишь память о трепещущих крыльях, — те годы, такие долгие и непохожие друг на друга, были невесомы, а нынешние, такие короткие и до тошноты одинаковые, все больше наливаются тяжестью смерти.
Но ладно. Ладно. Кроме встречи с Бернабе, произошла и встреча с Экспосито, на самом-то деле его звали не Экспосито, это была его фамилия — Хоакин Мартинес Экспосито, — но все его звали Экспосито, потому что Экспосито — это совсем не то, что избитые Хоакин Мартинес, и скорей запоминается. Вообще с их именами получалось очень забавно. Просто забавно. Разумеется, Бернабе никто не называл Бернабе, кроме Висенте, а его в свою очередь никто не называл Висенте, Висентином или Титаном, кроме Бернабе, остальные товарищи звали их по фамилии. И Висенте очень нравилось называть Экспосито Экспосито. Не знаю, как иначе выразить мою мысль. Как будто он звал его просто по имени, например Иполито или как-нибудь еще. Так вот в один прекрасный день — они учились уже во втором классе — Хоакин Мартинес Экспосито стал вдруг называться Хоакином Мартинесом Пересом. Преподаватели, заглянув в журнал (перед этим, конечно, Экспосито целую неделю, иногда в сопровождении господина, который был, видимо, не кто иной, как его отец — те же черты лица и те же светлые волосы, хотя только по бокам, что поделаешь, лысина и плешь, — ходил по канцеляриям с какими-то бумагами, все его спрашивали: что это ты делаешь, — а он: что хочу, то и делаю, — да что случилось, — ничего не случилось, — как бы не так, черт побери, конечно, случилось), — так вот, преподаватели заглядывали в журнал и говорили: Хоакин Мартинес Перес, — а он: здесь. И все: Перес, Перес, почему? А он, изменившись в лице, но спокойно: потому что так хочет моя левая нога, понятно? Понятно, только Висенте не мог с этим примириться, он как будто терял друга. И однажды сказал ему:
— Можно я буду звать тебя по-прежнему Экспосито, можно?
Тот серьезно посмотрел на него своими голубыми глазами и ответил:
— Ладно, можно, но только тебе, и чтоб никто другой не слыхал, что ты меня называешь этим самым именем.
