Висенте непонятно почему почувствовал к приятелю уважение, но при этом немало был озадачен. Как теперь называть его “этим самым именем”? И как называть иначе? И стал говорить ему просто “ты”. Возможно, как раз в то время он и увлекся хроменькой — нет, нет, нет, что ты, это случилось, когда они были уже в третьем или четвертом классе. А в общем-то, какая разница? Его прошлое — это пейзаж кисти импрессиониста, запечатленный в его памяти, на который к тому же и сам он смотрел прищурившись, чтобы дальняя перспектива казалась еще более размытой. Он собирал его по кусочкам среди голубых, зеленых, черных и сиреневых холмов, то затененных, то ослепительно ярких, среди черных и пестрых бабочек, порхавших в лакунах забвения, только благодаря этим бабочкам пейзаж и продолжал жить под звуки восьмых и шестнадцатых долей, триолей, беспокойных и непоседливых, как насекомые. По каким-то неведомым ассоциациям вдруг оживало в сознании какое-нибудь кричаще-яркое воспоминание. Например, расстрел Галана и Гарсии Эрнандеса, вдруг проявившийся среди расплывчатых мазков других воспоминаний. Расстрел капитана Фермина Галана, который был уже однажды арестован после знаменитого восстания в ночь на двадцать четвертое июня. Воспоминание о падре Момпо, говорившем тете Лоли, что выпустить Галана на свободу было невозможно, а та дрожала, но спорила: так-то оно так, но расстреливать… И падре Момпо, весь небесный и прозрачный, на это ни гугу, надолго погружался в самосозерцание, прикрывал глаза, посмотришь — ну, святой человек, как он переживает и за себя, и за Висенте, один за всех. Висенте тоже погружался в самосозерцание.
Прошли годы (ох уж эти годы, чтоб им пусто было), и его самосозерцание нарушил шелест знамен и букетов где-то вдали, и он огляделся вокруг и увидел, что просто-напросто пришла Республика, и несколько светлых мазков неизбежно соединили это воспоминание с недавним расстрелом двух мятежных капитанов, и он видел Республику в ярких красках народной радости, как на детском рисунке. И в радостных, хотя и сдержанных надеждах своего отца, всегда умеренного либерала, настроенного весьма скептически (в присутствии тети Лоли сдержанность его возрастала: и все же лгать, чтобы утешить тетю Лоли, отец не станет). Республику видел он и в смятении всех святых тети Лоли, их тени мечутся по стенам и по потолку ее комнаты при дрожащем пугливом свете лампадок. Но больше всего запомнилось ему собственное неудержимое желание выбежать на улицу, по которой шли люди со знаменами.
