— Спасибо тебе, девица!
— Не за что, — отвечает девушка, потупившись. Он еще молодой, высокий, красивый, такой, каких она раньше не видывала. Голос мягок и вкрадчив:
— Хорошо ли тебе живется?
— А житье на житье не приходится.
Но тут из-за ее спины неслышной тенью выходит Ефимко Киса и поднимает плеть. Марфушке стало страшно. Она закричала во сне, а потом почувствовала, что кто-то будит ее, тянет за руку.
Она проснулась. Перед иконой тускло горела лампада, и в ее бледном рассеянном свете девушка разглядела бородатое лицо Петрищева. Дыша противным винным запахом, он шептал:
— Сойди, голуба, с печи… хочу приласкать тебя! Одарю богато! Есть у меня серебро-золото.
Марфушка с перепугу сильно ударила ногой в ненавистное бородатое лицо. Сотник отшатнулся, остановился посреди кухни, размазывая по лицу кровь из носа. А Марфушка, как ящерка, соскользнула с печи, надела валенки, накинула полушубок — и на улицу.
Темно, метельно… Ветер стал люто трепать Марфушкины волосы, полушубок, пронизывал до костей. Марфушка остановилась: Куда бежать? Беспокойно оглянулась на дверь воеводского дома и мимо приказной избы, мимо стрелецких халуп побежала к избе Косого. Жена стрельца Ониська относилась к девушке хорошо, жалостливо, и теперь, наверное, приютит, спрячет от воеводина гостя. И тут же Марфушка подумала: А вдруг гость пожалуется воеводе? Тогда высекут. Но нет, жалиться он вряд ли станет. Стыдно будет: пришел к девке ночью, а она его ногой в харю!
Марфушка еле достучалась. Заспанная Ониська всплеснула руками и увела ее в теплую избу.
…Сотник не сразу пришел в себя от столь решительного отпора, а опомнившись, подошел к умывальнику и стал примачивать водой вспухший нос. Нашел утиральник, которым пользовалась Прасковья после мытья рук, и утер лицо. Кровь из носа перестала течь. Тихонько открыв дверь в покои, Петрищев хотел было идти в горницу спать. Но едва переступил порог, как кто-то обвил его шею мягкими теплыми руками и зашептал на ухо:
— Зачем, миленькой, к девке пошел? Недоумок она! С такими ли тебе валандаться?
Петрищев отвел руки Ульяны от себя и спросил:
— А где Дмитрич?
— Улегся спать. Я его на кровать увела. Пойдем, я провожу тебя…
Полный мрак… И боль. Сильная, мучительная. Всего ожидал Болотников от царевых холуев, только не такого надругательства над ним.
Если даже они сохранят ему жизнь, то теперь она потеряет для него значение. Слепому неизмеримо труднее, чем зрячему, вырваться на свободу. А и вырвется, так куда? На паперть, униженно просить милостыню, обращая к людям изуродованное лицо?
