– Это женщина, – хазарин почему-то занервничал, вспомнив, что у кангар до сих пор соблюдался древний культ почитания женщины-матери. – Она молода, но знатного рода. Честь ее не должна быть нарушена, и ей не должно чинить никакого вреда.
Старейшины удовлетворенно кивнули головами. Такой поворот дела их устраивал.
– Но помни, хазарин, никто не должен знать, что здесь случится сегодня ночью! – ввернул свое слово недоверчивый Куеля.
– Можешь не сомневаться, князь! – Обадия позволил себе улыбнуться наглой бесстыжей улыбкой пройдохи, который удачно обтяпал свое дело и больше ни о чем не хочет думать. – Можешь не сомневаться; все будет, как надо!
«Как надо мне!» – добавил он про себя, насмехаясь над детской наивностью обретенных союзников. «Серебришка подзаработать захотелось? – теперь его язвительный иудейский ум продолжал издеваться над теми, кто должен был сослужить ему службу и кого он собирался использовать. – Ах, если б вы знали, как зарабатываются настоящие деньги, вы бы не шатались по степям на грязных лошадях, а... – он еще раз усмехнулся, радуясь ловкости своего ума, – а сидели бы где-нибудь в городе, в лавке ростовщика, но тогда бы вы уже не были печенегами, а были бы иудеями, что, конечно, просто невозможно».
Весть о том, что сегодня ночью будет нападение на русский караван, пронеслась по печенежскому стану, как степная буря, которая загоняет людей в свои дома, чтоб они сидели там и не высовывались. Так и теперь, прежде шумное и полное неугомонной ребятни, поселение кочевников вдруг словно обезлюдело. Перепуганные матери загнали всех детей по домам, едва сторожа сообщили о приближении русов. Русские считались теперь обреченными, а по древнему поверью взять что-либо у обреченного означало навлечь на всю семью беду. Купцы же всегда одаривали детей какой-нибудь мелочью: то игрушкой, то пряничком, к неописуемому восторгу полудикой детворы, и потому день, когда приходит караван, был долгожданным праздником. А теперь все словно вымерло, и только в щели пологов юрт выглядывают перепуганные глаза.
Куеля забыл про это поверье и не сразу сообразил, что произошло. Он уже начал хмелеть от кумыса, который в кругу старейшин пил во славу богов и их рода. Хазарина он тоже заставил выпить с ним и не одну чашу кумыса; вначале за взаимную пользу их договора, потом за крепость их дружбы, за него и за каганбека, за удачу в бою и потом еще за что-то. За что он потом пил, он уже плохо помнил, но ему стало интересно, когда эта хазарская лиса захмелеет и упадет на подушки, как пьяная свинья.
