Враг - Николай Владимирович Богданов

Темные воды ночи текут по земле. Заливают леса, перелески, гасят огни. Тягостная тишина разливается по округе. Лежит Чугунок на лавке и не может заснуть. Ворочается с боку на бок, вздыхает. Вот уж третья ночь. Первую ночь не заметила жена его бессонницы. На вторую ночь подойти не решилась. Мало ли, о чем мужик думает? — чего мешаться. А на третью ночь и забеспокоилась: лежит, прислушивается. Шелестят в щелях тараканы, как сухой лист, свистят в носы простуженные ребятишки. Трое маленьких спят на печке, двое побольше — на полатях. А девка-невеста — на кровати, под пологом. С краюшка на печке, чтоб маленькие не свалились, — сама Прасковья спит. За ее спиной все ребятишки — которые уже после революции родились: Тамарочка, Людмилочка, Евгений. Имена новые, красивые — сами придумывали. Не то, что поп по календарю давал. Вон они на кровати спят: один — Сидор, другой еще хуже — Парфен. Да и старшая-то девка — Грушка, Аграфена. Ну, она себя так называть не велит: Маргаритой все подруги зовут.

Лежит Прасковья и всех детей чует. Каждого по дыханию различает — так спокойно, так хорошо. И заснуть бы, да старик не спит. Как бы тоска какая не кинулась! Так и хочет слезть с печи да подойти, а боязно. Уж совсем было ногу спустила на приступку — заворочался старик, отдернула и вдруг слышит:

— Прась, а, Прася!

Прислушалась: он зовет.

— Поди-ка сюда.

— Ты что, мужик? Ты что, родимый, не спишь?

Подошла, присела в головах.

— Оробел я совсем. Дело-то какое. Пропадать ведь нам!

— Что ты, господь с тобой!

— Не в нынешнем, так в энтом году. Как мышей гасом затравят. Намедни газету читали. Летают, говорят, поверху и оттуда пущают. Саранчу душут. Как же, знаем, на людей примеривают. Никишка Салин так и сказал. Будто в шутку, а я все понял.

У Прасковьи забилось сердце.

— Нас-то за что? — робко возразила она.

— Тише ты, кабы ребята не проснулись. Напугаются. Ну вот, слушай. Никогда бы я сам не поверил, что нас затравят, — кабы в коммуну не сходил. Тут меня и осенило. Поглядел я у них опыты. И выходит по моему расчету такая канцелярия: у нас во всем селе хлеб самый урожай — это восемьдесят пудов, а в среднем — пятьдесят, у них получается триста. Я-то засею шесть десятин, они — одну. Все-то село засеет шестьсот десятин, а им надо сто — и сравняются. И кто же, выходит, государству хлеба больше даст? Они. Мы-то сами его половину поедим, а они много ль израсходуют? Вот и выходит: для чего мы государству? Одно с нами беспокойство. Как возьмут силу эти коммуны — дадут полный продукт, а это фактически. И коровы у них в три раза против нашей, и свиньи, и мед. Тут тебе прилетит к нам он по воздуху и напущает гасу. Спим вот так, а гас-то по селу идет. Утром хвать, — а от нас черные головешки. Истлеем! И хоронить не надо.