Степан и муза - Василий Шарлаимов

В просторных залах пиццерии «Селешты»[1] было шумно и многолюдно. И хотя в верхнем зале, где мы со Степаном облюбовали укромное местечко, никто не курил, сизая дымка, словно туман, висела в тяжелом и спёртом воздухе. Черты лиц посетителей в дальнем конце зала расплывались и приобретали какие — то причудливые формы, как на картинах импрессионистов прошлого века.

Я только что закончил свой рассказ, и Степан задумчиво почесывал свой затылок.

— И сколько же тебе не доплатила эта сволочь? — рассеянно спросил он.

— Если брать все положенные субсидии и выплаты, то мой бывший патрон не доплатил мне около 450 контушей, — печально ответил я.

— Да за это убивать надо! — взревел возмущенный гигант. — А ты его через суд достать не пробовал?

— Это безнадежно, — кисло заметил я. — Сеньор Паулу, несмотря на свою молодость, — тертый калач и отпетый проходимец. Согласно закону он банкрот и, вообще, является безработным. На его многочисленных счетах в разных банках одни нули. Все его имущество числится за родней. К нему имеют финансовые претензии многочисленные фирмы и компании. И нет у меня времени добиваться справедливости, тем более что я иммигрант. Не для того Паулу брал нас на работу, чтобы платить нам по-честному.

— Но ты мог хотя бы подстеречь его в темном местечке и разукрасить ему физиономию в счет неуплаченного долга, — заговорщически понизил голос Степан. — Хочешь, я подсоблю тебе в этом праведном деле?

— Зачем? У каждого человека своя правда, — философски заметил я. — Паулу бездумно тратил деньги на продажных женщин, пытаясь получить от них то, чего не могла или не хотела дать ему его супруга. Мне ли его судить? По сути, он жертва уродливого воспитания. Он как-то со смехом рассказывал, как его отец в Анголе попал со своим подразделением в окружение. Положение было безвыходное. В минуту отчаяния тот пообещал, что если Бог спасет его от смерти, то он продаст лучшую корову из стада отца и пожертвует деньги церкви. Вернувшись же невредимым домой, отец Паулу только посмеялся над своими «глупыми» мыслями и идиотскими страхами. Когда же друзья и родные, знавшие об Обете, стали упрекать его, он отрекся от католической веры и ушел в общину свидетелей Иеговы. Так что: «Яка хата, такий й тин, який батько, такий й син»…[2] — сказал Охрим и, налил куму и десятилетнему крестнику полный гранчак горилки. Он закончил мою мысль, упиваясь своим искромётным остроумием.