Был праздничный день середины мая. По главной улице областного города под зацветающими акациями двигалась вниз и вверх, куда хватал глаз, непролазная толпа. Все молодые, юношеские, полудетские лица. Легонькие платьица, стриженые волосы, непокрытые кудри, раскрытые воротники, — смех, толчея у оконных выставок, теснота на скамейках под деревьями, свистки милиционеров, звонки трамваев, и всюду, где тесно, — вихрастые, большеголовые беспризорные мальчишки, как черти вымазанные сажей.
Южное солнце заливало предвечерним зноем улицу и толпу. Город гудел и шумел, как облепленный мухами чан с бродящим вином.
На балконе ресторана, над улицей, окончив обед, сидели двое. Один молчал, облокотясь о балюстраду; его лицо было заслонено лапчатым листом пальмы. Другой разговаривал, — это был круглолицый и жаркоглазый казак с длинным шрамом от сабельного удара на обритой голове.
— Что делается, что делается! — говорил он, глядя вниз. — Народу девать некуда. И все ведь идут рука в руку, в глазах — месяц май. Девчонкам по четырнадцати лет, женских признаков никаких, а уже готова: хоть пчелы по ней ползай… Наш город по этой части первый в Союзе. Не то что культотдел — постовые милиционеры за голову хватаются. Ну, и весна… А поглядеть бы вам, что тут делалось семь лет назад… И немцы побывали, и англичане, и французы. Перевороты, восстания, уличные бои, эвакуации. Видите — на углу телеграфный столб? На нем четыре моих друга на ветру качались. То здесь второй Питер: гуляют генералы, дамы в соболях, тонные юнкера, в кофейнях — бритые морды спекулянтов. А то — тра-та-та-та, пулеметы, и оттуда — сверху — красная кавалерия, — искры из-под копыт…
— Ишь ты! — он перегнулся через балюстраду. — Ну, прямо-таки идут и целуются… Молодость, молодость… Одно в ней плохо — память у ней коротка, помнить ничего не хотят… Гляди, как затрясла кудрями, хохочет… И причина смеха, наверное, самая пустая… А сказать ей: смеешься, касатка, а мы кровью истекали, мы не смеялись… Ей-то что… Вот она, жизнь.
Он постучал по пустой бутылке. Принесли холодного пива. Он жадно выпил полный стакан. Закурил. Изломал, искрошил спичку.
— Легко сказать — хозяйственный фронт… Им легко гулять в тоненьких чулочках. Через неделю — акация зацветет, — вот-то будет весело… А тем, кто семь лет с коня не слезал, много сложнее. Поверите, иногда сижу так, гляжу, — и проступают сквозь толпу на асфальте лужи крови. Дурак тот, кто скажет, что ее дождем смыло. У обезьян памяти нет, так они и кушают друг у друга дерьмо из-под хвоста. Нет… Под каждым этим окошком, — он указал коротким крепким пальцем на витрины универсального магазина, — под каждым зарыт герой. Чудно, а так пришлось. Мне бы в девятнадцатом году сказали, чтобы я вышел в цепь под деникинские пулеметы за лозунг «снижение цен на трикотаж»… Тут же бы этого лозунгщика уложил, дыхнуть не дал… Головой под облака ходили… Вы мне не возражайте, все возражения знаю. И сам скажу еще: революция — это все равно как заряд энергии, вбитый в народ… Не растрата, но именно — биллион киловатт… И теперь она раскручивается… Костры, зарева потухли, горят шестнадцатисвечовые лампочки… Все правильно, все в порядке… Вешай, боец, шашку на гвоздь… А почему все-таки горечь? Почему жарко, когда вспомнишь былое? Вот я крикну вниз: «Братишки, кто из вас станет за двадцать шагов, я буду стрелять?..»…Не об заклад, а так, на геройство… (Закинув круглое лицо, надув шею, он засмеялся весело.) А мы, случалось, стаивали… Уж, конечно, не из-за того, что жизнь не дорога: жизнь нам тогда, может, еще дороже казалась, — а дороже жизни картинно стать: стреляй, не моргну… Ну, и спирт тут, само собой, имел действие…
