Твердолобый - Атагельды Караев

«Агагельды Караев — истинный сын Востока. В его прозе искрится и переливается всеми цветами радуги, как поспешные струи в арыках Туркмении под лучами солнца, поэзия древней земли, ее сказки, предания, ее фольклор. Эта проза радостна и светла, наполнена проникновенным лиризмом и обаятельным юмором даже тогда, когда повествует о событиях совсем не веселых, печальных и даже горестных…

К живописному и поэтическому воссозданию жизни национальной, жизни народной — вот к чему в конце концов устремлена проза молодого туркменского писателя».

Владимир КОРОБОВ

Он стоял на огромном покатом, словно черная юрта, обломке скалы и настороженно оглядывал склон. Великолепные рога-сабли других таких во всей округе не сыскать было — вспарывали синеву неба, красные глаза сверкали нетерпением и воинственностью, полнились любовью и гневом.

— Эге-ге-гей! — донесся издалека крик чабана. — Эге-ге-гей… гей… гей… — дробным эхом ответило ущелье. Овцы на зеленом склоне как по команде подняли морды, с губ свешивались недожеванные стебли травы; настороженно осмотрелись: вокруг — тихо, баран-вожак на месте, охраняет их, и снова принялись мирно насыщаться. Баран повернул большую, как медный казан, голову в ту сторону, где по склону поднимался к отаре чабан, и в гневе ударил копытом: от скалы отлетели и с шумом посыпались вниз каменные осколки.

Не поняв угрозы, чабан приближался к овцам. Вожак снова высек осколки. Человек опять не обратил внимания. Тогда баран медленно опустил голову и покачал ею вправо-влево, словно примериваясь, прикидывая, сколько весит каждый из великолепных рогов; потом поднял голову, принял боевую стойку. Чабан, не глядя в эту сторону, поднимался, негромко напевая себе под нос. Неожиданный сильный удар — и он распластался на земле, словно ворох курая, сброшенный с арбы. Кусая губы от боли и обиды, он стал на четвереньки, потом сел на траву. На обидчика смотрел со злобой. А тот, старательно и встревоженно обнюхивал белую овцу, часто открывал рот, показывая белые мелкие зубы и быстро двигая челюстями, словно торопился высказать слова признания. Белая же овца, не поднимая головы, все щипала сладкую свежую траву и была прекрасна, как белое облачко.

Но взбешенный чабан не видел ни любви, ни облачка— видел лишь барана-обидчика. Подняв штанины, он посмотрел на икры, где болело: по ним словно ударили лопатой, место ушиба опухло и потемнело. Чтобы унять боль, он смочил ушибы росой, но и прохладная утренняя роса не помогла, отек увеличился. Чабан сорвал с плеча ружье, переломил ствол, зарядил — и прицелился обидчику прямо в лоб. «Пристрелю — скажу волки зарезали». Но белая овца, продолжая щипать траву, переступила и загородила собой барана. Могучая голова и высокие рога самца возвышались над ее спиной, но стрелять все же было несподручно — чабан оставался ниже по склону и целиться приходилось вверх.