Вторая весна наступившего мира
вокруг посводила с ума соловьев.
Все улицы, город — в цветочном угаре.
На бронзовом Пушкине раны видны.
Взлохмаченный, так он стоял на бульваре,
как будто бы тоже
вернулся с войны.
Увидел я море,
суда у причала,
где уголь и бочки, зерно и пенька,
откуда берет в океаны начало
путь сильных и храбрых,
мечта моряка.
Товарища голос из бездны суровой
меня в этот миг на бульваре нашел.
Услышал я вновь:
«Передай Ивановой…»
И тут же отправился в адресный стол.
Я шел, как солдат в боевую разведку,
я двум бюрократам устроил скандал,
но всех Ивановых я взял на заметку,
я их адресами блокнот исписал.
Пикировал шмель на рокочущей ноте,
мелькали стрижи.
Я уселся в саду
один на один с адресами в блокноте
и тихо сказал:
«Обойду и найду!»
Достал я медаль, и на белом металле,
навек утверждая свое торжество,
весеннего солнца лучи заблистали,
как будто погладили молча его.
Я спрятал медаль, папиросы и спички,
на первый записанный адрес взглянул,
проверил заправку по старой привычке,
вздохнул и рывком
в неизвестность шагнул.
Садовая, десять, квартира четыре.
Взбегаю на третий этаж без труда.
— Живет Иванова в четвертой квартире?
— Живет. Проходите. Направо. Сюда.
Стучу. Открывают скрипучие двери.
Выходит хозяйка в халате простом,
глядит удивленно.
— Ко мне?
— Не уверен.
— Войдите. Сейчас разберемся вдвоем.
Вхожу в комнатушку.
Конспекты и книжки
и Ленина том на скобленом столе.
С ним рядом — сухие еловые шишки,
степные цветы в неграненом стекле.
Обложка конспекта с фамилией четкой.
Прикрытый газетой холодный обед.
Жакет со знакомою пестрой колодкой —
короткая запись потерь и побед.
На старенькой тумбе — духи и тетради.
Кровать по-девичьи скромна и узка.
А в серых глазах, во внимательном взгляде,
как сестры — тревога,
надежда,
тоска.
Я все объяснил, но, наверно, туманно,
подумав, спросил по-солдатски, в упор:
— Скажите, не знали вы в прошлом
Степана? —
И сразу потух загоревшийся взор.
И девушка даже осунулась малость,
печально сказала короткое «нет»,
губу закусила и вдруг разрыдалась,
склонившись неловко на синий жакет,
который висел перед нею на стуле.
— Простите… Вы столько во мне
всколыхнули…
Я, птица залетная, гость посторонний,
услышал короткий гарячий рассказ.
Сердечное горе — как порох в патроне:
молчанье хранит, но взорвется подчас.
Она говорила, спеша и волнуясь,
как, дрогнув, упали росинки с цветов.
Ее тонкокосую школьную юность
швырнуло в гремучее пламя фронтов.
Окоп, да землянка, да шапка-ушанка,
кипенье атак да тревога штабов…
