Тогда-то на землю и спрыгнула с танка
ее фронтовая большая любовь.
Глаза озорные под шлемом ребристым,
ресницы, спаленные близким огнем.
Полмесяца счастья…
Но долго танкистам
стоять не пристало на месте одном.
И вот на заре, по ракетному знаку,
заклятых врагов под собой хороня,
пошла, понеслась, устремилась в атаку
ведомая первой любовью броня.
Ушла и пропала, куда — неизвестно.
Нигде не встречалась товарищам впредь.
Лишь в сердце осталась, как сладкая песпя,
но та, что нельзя
в одиночестве петь.
Сгорело, как танк, отгремевшее лето.
Был в списки пропавших танкист занесен.
А девушка ждет-ожидает привета,
хоть мертвый,
но должен
откликнуться он!
Так вот вы какая, Любовь Иванова!..
Во веки веков не прощаю врагу,
что вашего друга — живого, родного —
ввести в комнатушку сейчас не могу.
Но нечего делать. Сказал:
— Извините.
Ошибка. Мне нужен другой адресат,—
И вышел на улицу.
Солнце в зените.
Влюбленные пары неспешно скользят.
Взглянул на окошко, где горе хранится.
Хозяйка, наверно, поплачет опять
и сядет читать про пырей да пшеницу —
она агрономом готовится стать…
Я вытащил снова блокнот с адресами,
не стал упускать уходящего дня.
Но та Иванова большими глазами
по всем адресам провожала меня.
Я шел торопливо.
Пастера, двенадцать.
Нет входа парадного.
Каменный двор.
Теперь не пришлось высоко подниматься.
Я двери толкнул и попал в коридор.
Хозяйка — годами постарше.
И снова
все тот же стандартный и робкий вопрос:
— Скажите, пожалуйста, вы — Иванова?
(А чувство такое, что горе принес.)
— По делу? Простите, я только с работы.
Входите, а то подгорают блины…—
Военный в погонах майора пехоты
с укором смотрел на меня со стены.
Два хлопца, скатившись с дивана большого,
насупились молча в углу у окна.
— Боюсь, что опять вы не та Иванова,
которая мне до зарезу нужна.
— Возможно.—
Она не потупила взора.
Стряхнула муку, оперлась о комод.
Напрасно вошел я в квартиру майора,
который сюда никогда не войдет.
Тревога мальчишек и женщина эта
мне все объяснили:
им некого ждать.
— Простите. Ошибка. Напутали где-то.
Мне нужно от друга привет передать.
Мальчишки стояли, насупившись, рядом,
и оба безмолвно, прижавшись к стене,
глядели мне вслед
непрощающим взглядом
за то, что я — жив,
а отец — на войне…
Клубились акации розовым паром,
свистели на сотни ладов соловьи.
По всем площадям,
переулкам,
бульварам
я бил невоенные туфли свои.
Во всех городских и приморских районах
встречал Ивановых — седых, молодых,
веселых и бойких,
ленивых и сонных,
замужних и вдовых,
цветущих,
худых.
