Время винограда | страница 27



он разрывает горло криком,
он молит солнце:
— Восходи!
Так заорать и мне бы нужно,
чтоб счастье не ушло в беду:
мне без тебя темно и душно…
Но я молчу.
Молчу и жду.
Кто будет знать — какой ценою
светлеют земли и моря,
когда ты всходишь надо мною,
как над планетою — заря?..

«Чтобы в сердце отразиться…»

Чтобы в сердце отразиться
и оставить след,
свет звезды ко мне стремится
миллионы лет.
Вот цена за право сниться
подвигом маня…
А тебе — поднять ресницы,
глянуть на меня!

Надпись на трансформаторной будке

Словно ток внезапно пронизал —
кто-то мелом выполнил работу,
на двери железной написал:
«Света, Света, приходи в субботу!»
Надпись мелом… Сразу ожило,
из времен промчавшихся и дальних,
где-то сохраненное тепло,
будто привкус зернышек миндальных.
Горечь, руку не останови!
Напишу я на железе с ходу
той, своей, отчаянной любви:
«Непременно приходи в субботу!»
Чтобы зов мой праздничный летел,
словно луч над тучею косматой,
чтобы напряженнее гудел
под нагрузкой этой трансформатор!
Кто ты, паренек, что в белый свет
выплеснул любовь свою большую?
Жалко, под рукою мела нет.
Ничего уже не напишу я.
Утихает колокол в груди.
Осыпает осень позолоту.
Ну, а ты-то, Света, приходи —
приходи, пожалуйста, в субботу!

Посевная

Как в поле после города просторно!
Двоится даль в струящемся тепле.
Гудят моторы.
Люди сеют зерна —
нет ничего прекрасней на земле.
Конечно, жаль, что я тут посторонний,
хлеб не рощу здесь в поте и труде.
Но горстку зерен с собственной ладони
рассею я по свежей борозде.
Когда шершавым золотистым ситцем
здесь нива заволнуется
и ты
придешь сюда,— пускай заколосится
среди пшеницы колос доброты.
Еще одно зерно я в землю кину
и в город возвращусь…
Но не беда —
я облако с дождем, как бригантину,
отныне стану приводить сюда.
Пусть бригантина выйдет из-за чащи
и грохнет залпом, пашню напоя,
чтоб в новом всходе чисто и щемяще
вдруг повторилась молодость твоя…

Плюшевый мишка

Живет у нас медведь комичный,
таращит пуговки-глаза.
Желтеет, как желток яичный,
его короткая ворса.
Не прячет лапа черный коготь.
Весь мишка плюшевый такой,
что каждый гость его потрогать
готов ласкательной рукой.
Глядишь — профессор, вроде шишка,
а перед мишкой тает вдруг:
— Ах, симпатяга, ах ты, Мишка,
ну, порычи, приятель, вслух!
Мы об игрушках мягко судим.
Мы отдаем им часть щедрот,
которых, если честно, людям
в самих себе недостает.
И еж спешит убрать иголки,
лев обретает нежный бас;
и людоеды, злые волки,
от страшных бед спасают нас.
И дело тут не в мягких плюшах,
а, как заметил грамотей,