О, черт, это место было слишком сухим, чтобы пытаться взрастить там цветы любви. Понадобится много солнца, ведра воды и тонны навоза, чтобы там пророс хоть самый хилый цветочек. Сто долларов в моем кармане, наверное, потешались надо мной.
Черт, ощущение было такое, будто я целую мертвеца, облитого лимонным парфюмом.
Я работал, работал и работал, но ничто не могло увлажнить ее, и ничего не помогало. Вагина Джорджии оставалась сухой, как пустыня Сахара.
Чем хорош куннилингус, так это тем, что можно не заботиться о собственной эрекции. Можно даже смотреть прямо на Джорджию, не опасаясь последствий, можно думать о чем-то совсем постороннем…
Я радостно хватаюсь за эту соломинку и, пока пытаюсь оживить спящую красавицу Джорджии, думаю о вечеринке у Санни. Может быть, там будет тот черный парень из «Голливудского агентства по найму». Может, придет парочка крутых девчонок, которые наглядно продемонстрируют мне, в чем смысл жизни…
А Кристи сейчас дома. Что она подумала бы, если бы увидела меня здесь, между ног Джорджии? Я знаю что. Она посмотрела бы на меня как на грязное отхожее место.
* * *
Мой папа любил курить и снимать домашнее кино, чем и занимался постоянно. Его восьмимиллиметровая камера «Белл энд Хауэлл» была оснащена солнечным прожектором, мощности которого хватило бы, чтобы осветить хоть весь внутренний двор тюрьмы Синг-Синг. Поэтому в наших самодельных фильмах мы испуганно щурились и натянуто улыбались, словно плохие киноактеры, играющие счастливую семью. Фильмы были немыми, и члены нашей сюрреалистической семейки, застигнутые врасплох, словно жуки в янтаре, не издавали радостных рождественских возгласов.
Тем праздничным утром прожектор прожигал дыру в сетчатке моих глаз, пока я барахтался в море игрушечных солдатиков, спортивных товаров и плюшевых собачек.
На мне — ковбойский наряд Роя Роджерса.[5] Для четырехлетнего мальчика это был предел мечтаний. Я нахлобучил шляпу, надел кожаную кобуру и вложил в нее свои револьверы. Затем резко повернулся, щурясь в лучах слишком яркой рождественской звезды-прожектора.
Я плавно опустил руку и положил ее на рукоятку своего грозного оружия. А потом неуловимым, высмотренным в вестернах движением выхватил из кобуры шестизарядный револьвер и быстро-быстро, целясь прямо в объектив и выкрикивая «тра-та-та-та», начал посылать пули в дымящего за камерой папу. Бам! Я ранен, прошит навылет горячим свинцом. Мой револьвер медленно вывалился из руки, я схватился за грудь, постоял, пошатываясь, а затем упал и начал корчиться на полу в агонии.
