У самой кромки воды плакал тюлений детеныш. Он думал, что стадо бросило его. Мне стало жаль беднягу, и я послал Эдварда в лавку купить коробку тунца, а сам отгонял от малыша бродячих псов. Проходивший мимо человек сказал, что тюленчик — известный попрошайка и не надо выкармливать еще одного паразита. Он поддал тюлененка под зад, тот зашлепал к воде, где взад-вперед кружились пеликаны, и исчез в клочьях пены.
— А тебе ночью в кабине не холодно? — спросил я Эдварда.
— Стараюсь не обращать внимания.
Я снова почувствовал, как люблю сына. Мне было нестерпимо видеть его в таком состоянии.
— Учись на врача, Эдди, — настаивал я. — Если неприятно видеть кровь, не ходи в хирурги. Если не любишь взрослых, учись на педиатра. Не любишь детей, специализируйся по женским болезням. Ты так и не прочел книг доктора Гренфелла, которые я дарил тебе на Рождество. Ты даже коробки с ними не распаковывал.
Я возвратился в Коннектикут. Скоро ко мне приехал Эдвард. Приехал не один, а с девчонкой из Центральной Америки и сказал, что хочет на ней жениться, на индейской девушке с длинным личиком и близко поставленными глазами.
— Па, я влюбился.
— Не смеши. Девочка попала в беду?
— Нет, просто я люблю ее.
— Ни в жизнь не поверю!
— Может, тебя смущает, что она из простолюдинок? Как же в таком случае быть с Лили?
— Что ты имеешь против своей мачехи? Лили — замечательная женщина. А твоя индианка — кто она такая?
— Тогда я не понимаю, почему ты не позволяешь Лили повесить ее портрет рядом с портретами наших многоуважаемых предков. А Марию Фелуччи (так звали его девчонку) не трогай. Я люблю ее.
Я смотрел на своего незадачливого сына, коротко постриженного, узкобедрого, в рубашке с застегнутым воротом, на его принстонский галстук, на белые туфли, безликое лицо и думал: «Господи, неужто он плод чресл моих? Сколько, однако, странностей на нашей грешной земле. Если он попадет к этой девчонке в руки, та его поедом съест!» И снова почувствовал приступ горячей, замешенной на тревоге любви к сыну. Пусть поступает как хочет. «Sauve qui peut!»[8] Пусть хоть на дюжине Марий Фелуччи женится. И пусть она тоже закажет свой портрет.
А свой портрет в форме национального гвардейца я снял. Ни моего, ни Лилиного портрета в гостиной не будет.
Это не все, о чем я думал, пока мы с Ромилеем томились у дверей главаря племени варири.
— Уезжаешь позировать? А ведь как была неряхой, такой и останешься. Под кроватью детские пеленки, в раковине остатки еды, а в сортире словно домовой поселился. Я знаю, что ты гоняешь на скорости семьдесят миль в час. Когда-нибудь детей угробишь. И не смотри на часы, когда с тобой о серьезных вещах говорят!
