Хотя в иные минуты она давала почувствовать, что перед вами мать семейства и зрелая женщина, ее возраста никто не мог определить, и я сомневаюсь, преуспел ли бы в этом самый матерый из работорговцев от Басры до Константинополя. Пусть ее плечи (а их она охотно оставляла на обозрение) были слегка полноваты, зато какой сладостный аромат исходил от них, когда вы к ней приближались! Конечно, она прятала от глаз свои лодыжки, но выставляла напоказ поистине миниатюрную ступню; за ухом можно было различить едва заметную светлую линию, там уже начинали выпадать волосы, но откуда бралось нечто в линиях этого лба, что так и просило поцелуя? И почему те два черных локона, что нависали над щеками, так чертовски хотелось потрогать, пригладить, ткнуться в них носом и втянуть в себя их аромат, приложиться к ним губами?
Зимой мадам Рено частенько сидела в своей комнате, занимая себя чтением или шитьем за сохранившимся еще со времен ее юности маленьким столиком для рукоделья, примостившимся между окном и очагом. Сколько же раз она в одиночестве просиживала за ним долгие часы, уставясь взглядом в столешницу с инкрустацией в виде шпалерника с большим желтым цветком, вырезанным из апельсинового дерева, и думая о тысяче неизвестных мне вещей; затем неизменно глубоко вздыхала и, вскинув голову, поджав губы, снова бралась за иголку с ниткой; но всякий раз с возвращением весны, стоило проклюнуться первым бутончикам сирени, она переносила столик с рукодельем под зеленые своды и оставалась там до захода солнца. Таким образом, молодые люди, трудясь каждый в своей комнате, замечали, обращая взор к окну, как мелькает ее голубая блуза среди деревьев — она прогуливалась взад и вперед вдоль стены по главной аллее в глубине сада, приглядываясь к шпалерам и травинкам под ногами или не замечая ничего вокруг, а то и нагибаясь, чтобы сорвать фиалку, или ломая в пальцах засохший бутон шиповника. Поутру, еще не сняв папильотки, мадам Рено самолично поливала цветы — от них она, по ее собственным словам, была просто без ума, особенно от жимолости и роз — она самым чувственным образом впивала их аромат.
Когда приходило время трапезы, она спускалась в столовую, где милостиво улыбалась всем как истинная хозяйка дома, желающая выказать гостеприимство.
Она не испытала счастья быть матерью, но детей обожала, если среди гостей оказывались малыши — ласкам, тисканью, сладостям не было конца. Рано выйдя замуж за мсье Рено, она, разумеется, была тогда в него влюблена, пусть один лишь день, одну ночь; но во времена, о коих ведется речь в этом повествовании, она, надо признать, уже трактовала о любви свысока, с легкой грустноватой усмешкой, словно давно с этим чувством распростившись. При всей своей свежей красоте, довольно пылком сердце и с такой великолепной предрасположенностью к любви, она, несомненно, в свой час жадно вобрала ее в себя, в простоте страстного желания нимало не тревожась о ее истоках; конечно, вскоре все это ей приелось, теперь же она жалела об ее отсутствии и, может статься, томилась, как те измученные голодом люди, что, едва добравшись до обеденного стола, наполнили желудки супом и вареным мясом, не подумав о том, что за сим должны воспоследовать индейка с трюфелями и мороженое с шербетом.
