Если б страсбургские войлочные туфли в то время не существовали, он бы их изобрел самолично, поскольку носил летом и зимой к полному отчаянию супруги, причем ныл и стенал не менее часа, когда приходилось натягивать сапоги, чтобы выйти на улицу. Мадам Рено вышила для него греческую феску с голубыми цветочками на коричневом бархате; прикрыв свою плешь ее подарком, он проводил целые дни в кабинете, давая уроки или занимаясь своими делами, вечно закутанный в зеленый тартановый халат в черную клетку — он всегда оставался самым неумолимым противником прикрывания колен какой-либо иной материей.
Спускаясь из своих комнат, молодые люди вешали студенческие шапочки в гостиной, всю меблировку которой составляли два соломенных половика и полдюжины плетеных стульев, и присоединялись к наставнику, рассаживаясь как придется, в креслах или на стульях, слушая его или просто подремывая, а то и разглядывая бюстики Вольтера и Руссо, стоявшие по бокам каминной доски, листая томики в книжном шкафу либо набрасывая на краешке папки голову турка или женский профиль. В доме царила добродушная патриархальность нравов: по воскресеньям после обеда пили кофе, вечером в гостиной мадам Рено играли в карты; иногда все вместе отправлялись в театр, а летом — за город: в Медон, в Сен-Клу.
Мадам Рено, как видно, была превосходной женщиной, очаровательной, относящейся ко всем по-матерински ласково и любовно. Все утро она не снимала ночного чепца, кокетливо украшенного кружевами, но скрывавшего от взгляда ее локоны; не перехваченное в талии платье с ниспадающими от самого ворота широкими складками укрывало от глаз все подробности фигуры, принимаемые ею позы отличались усталой мягкостью, она часто упоминала о невзгодах этой жизни, о подтачивающих ее несчастьях, о далекой уже молодости, но при всем том черные глаза ее были так прекрасны, брови столь прелестны, пунцовые влажные губы вовсе не потеряли яркости, руки, что бы она ни делала, порхали с легкостью столь грациозной, что нельзя было не заподозрить ее в лукавстве. Когда она приодевалась для выхода в город и извлекала на свет широченную шляпу итальянской соломки с белым пером, то становилась по-королевски ослепительна и свежа: ботинок под стремительной ножкой поскрипывал, рождая в душе тысячу соблазнов, вышагивала она чуть молодцеватее, чем принято, немного по-мужски, но все это смягчалось меланхолической нежностью, коей обыкновенно дышало ее лицо.
