На этот раз в городе ему было не так тяжело, как прежде. Каждый раз, когда евреи спрашивали, что Хаим-Мойше делает в Ракитном, он едва заметно улыбался и отвечал, что ничего, так, поболтаться приехал. И при этом смело смотрел в глаза. Ему приятно было отвечать людям таким тоном, который им нравится.
Он все время думал о зеленых тополях, о траве перед домом Ойзера Любера. Тянуло туда, к Ханке, хотелось сказать ей доброе слово, попросить прощения, но он продолжал беседовать с евреями, вспоминал с ними старый бедный квартал Ракитного и видел, что на ступенях перед магазином Азриэла Пойзнера никого нет: наверно, Хава Пойзнер до сих пор в отъезде. Ему вдруг ужасно захотелось спуститься в старый бедный квартал, к немощеным улочкам, на которых он вырос. Он чуть заметно улыбался и расспрашивал:
— А что сейчас там, внизу, на тех улочках?
И ему отвечали, что ничего:
— А что там может быть?
— Лавчонки убогие.
— Как была нищета, так и осталась.
* * *
В низине, на немощеных улочках, как всегда в такое время, было людно и шумно, дети играли в узких переулках. Час уже был поздний, солнце садилось; поднятая телегами пыль казалась золотой, древней, детские глаза и лица пропадали в ней, как в болезненном видении, и за ними скрывалось что-то еще — сон о библейских временах?.. Из дома доносилось стрекотание швейной машинки, и несносная мать все пилила и пилила свою работящую, засидевшуюся в девках дочь, за то, что та взяла машинку в кредит:
— Говорила я тебе, глаза б мои не видели агента Залкера с его машиной.
Второй дом, третий. В дверях босая женщина, выглядывает на улицу и тут же прячется назад:
— Чтоб мне помереть на месте, это ж Хаим-Мойше!
Из всех дверей сразу появляются головы, одна, другая, третья. Оказалось, здесь, на окраине, где он когда-то рос, его не забыли, помнят его имя. И хотят знать: он все такой же славный малый, каким был раньше? Кроме того, среди молодых женщин тут есть и его родственницы. Улыбаясь, ведут его к себе, в тесные, обставленные незатейливой мебелью комнатушки; он заходит и тоже улыбается. «Ничего, — улыбается, — а что здесь могло измениться? Живут себе».
И все жалуются на одно и то же: несколько лет назад, когда под Ракитным работала торфяная фабрика, на жизнь вполне хватало, а теперь, конечно, гораздо хуже, приходится штуковать.
И каждый хочет, чтобы Хаим-Мойше зашел хоть на минуту.
На один старый дом по другой стороне улицы Хаим-Мойше сам показал пальцем:
— Вот он!
