На весь
Белев был, кажется, один кинотеатр. Я, во всяком случае, помню только один.
Наверное, я, по саратовскому моему обыкновению, смотрел все, что в нем
показывали, но запомнил только два фильма — “Иваново детство” и шведский “Она
танцевала одно лето”. В последнем присутствовала ЭРОТИЧЕСКАЯ СЦЕНА, то есть
нечто по тем временам не только невиданное, но даже и неслыханное. Там юные
влюбленные выходили нагишом из моря или реки и приникали друг к дружке.
Чувствуя себя не вполне уютно, я покосился на сидевшую рядом маму и увидел, что
по лицу ее льются слезы. А возвращаясь в летних сумерках после сеанса домой, я
сунулся взглядом в окно одного из домишек, мимо которых мы проходили, и увидел
замечательных размеров обнаженную женскую грудь — хозяйка ее, экономя на
электричестве, что ли, переодевалась у еще дававшего малый свет окна. Я был
тогда влюблен в одноклассницу, с которой и согрешил в ближайшие ноябрьские
праздники. Но к деду, к деду.
Дед,
железнодорожник и большевик-подпольщик, брал в 17-м московский арсенал и
Кремль. Потом какое-то время командовал белевской ЧЕКА, реквизировал поместье
Одоевских (“Только сеттера с псарни себе взял, больше ничего”, — с непонимаемой
мною в детстве гордостью отмечал отец. Сеттер этот, получивший большевистское
воспитание, воспылал ненавистью к попам и, обрывая на каждом проходившем мимо
священнослужителе рясу, добился-таки того, что похоронные процессии, издавна
проходившие мимо дедова дома, стали делать немалый крюк, проникая на кладбище
через задние, прежде запертые ворота.) В двадцатых дед служил в Саратове, в
управлении Волжской железной дороги, занимая немалый, видимо, пост — если
судить по рассказу бабушки о том, как она жарким летом ехала из Саратова в
Белев в отдельном (жена начальника!) купе да еще и с сопровождающим. Последнее
оказалось обстоятельством несчастливым, поскольку бабушка везла прямо на голом
теле мешочки с бесценной по тем временам солью, снять их при попутчике не могла
— это было и стыдно, и попросту опасно (см. рассказ Бабеля “Соль”) — и за
три-четыре дня пути соль, въедавшаяся в потное тело, умучила ее совершенно.
Хорошо еще, поезд пришел в Белев поздней ночью, сопровождающий поехал куда-то
дальше, и бабушка, раздевшись прямо за станционной водокачкой догола, так и
добрела по непроглядной уездной темени до дому.
Подпольное
прошлое деда получило странное продолжение. В начале тридцатых, перед приездом
в Саратов Ворошилова, приведшим в тому, что в новые, только что отстроенные для
университета корпуса вселилось училище пограничных войск, дед написал от руки
некоторое количество листовок с приветствиями красному маршалу и ночью расклеил
их по заборам улицы Ленина, вдоль которой маршалу предстояло проследовать от
вокзала и на которой дедушка с бабушкой и младшим их сыном Спартаком жили в
одной из четырех комнат небольшой коммунальной квартиры. Страшно подумать, где
бы я вырос, да и вырос ли бы вообще, если бы деда поймали за этим занятием.
(Собственно, обозначенная Бродским тема “Сколько раз могли убить?” заслуживает
отдельного рассмотрения — вот, скажем, я, девятнадцатилетний, на протяжении
всего 5 минут дважды чудом избежал верной смерти под колесами сначала
грузового, а там и общественного транспорта, и все потому, что, читая на ходу
“Затоваренную бочкотару”, не имел времени интересоваться тем, на какой,
собственно, свет я перехожу нашу Астраханскую улицу, разделенную посередке бульваром,
“посадками” — так его называли в Саратове, который в совсем раннем моем
детстве еще патрулировали по ночам разъезды конной милиции, из чего вывожу, что
и о ту пору безносая бродила совсем неподалеку. Не говорю уж о метеорите или
болиде, одной зимней ночью ударившем прямо под каблук моего башмака, когда я
возвращался домой со свидания с первой моей девушкой. Но сейчас — не об этом.)
