Белев, Саратов: Ильины
Дед мой
с отцовской стороны, Иван, если верно помню, Егорович (я его никогда не видел),
и бабушка Лидия Ивановна родились и выросли в стоящем на высоком берегу Оки
старинном русском городке Белеве. Происхождением оба были “из мещан”. Летом
63-го я провел с родителями месяца полтора в собственном домике бабушкиных
сестер, Марьи и Натальи. Старшая их сестра, Татьяна, рано ставшая монашенкой
Новодевичьего, умерла в начале двадцатых. У меня и поныне хранится Библия, подаренная
ею отцу — увы, дарственная надпись погибла от руки бестолкового переплетчика. И
до нашего приезда, и после Маша с Наташей, что ни осень, присылали нам по почте
несколько ящиков с яблоками из своего сада, в котором я в первый и последний,
кажется, раз в жизни попробовал настоящую антоновку — так что, читая
“Антоновские яблоки” Бунина, я, может быть, один из немногих уже, действительно
понимаю, о чем идет речь. В одном-двух ящиках неизменно содержались яблоки
зимних сортов, долеживавшие у нас аж до Нового года на верху книжного шкафа — с
которого я, двух-трехлетний, ухитрился, забравшись в отсутствие родителей на
отцовский письменный стол, своротить настольную лампу под классическим зеленым
абажуром, по-видимому, от меня, любознательного ребенка, туда и убранную. Мне
повезло, я достиг пола раньше лампы, и вернувшаяся миг спустя домой мама
обнаружила меня лежащим в некотором ошалении посреди зеленых осколков. (Из
Белева мы тогда уехали в Москву на такси по удивительной красоты взлетавшей на
холмы и опадавшей с них дороге. А при въезде в столицу я впервые увидел
мертвого человека, мотоциклиста, лежавшего головой в треснувшем шлеме посреди
лужи крови.)
Домик
моих двоюродных бабушек выходил тремя окошками на сонную, немощеную улочку. В
начале тридцатых наискосок от него каждое лето жил, как рассказывал мне отец,
Лев Оборин, вечерами игравший при открытых окнах Шопена. В этом домике Маша с
Наташей прожили едва ли не всю жизнь, в нем и умерли, приютив под конец
какую-то молодую семью с детьми и ей домик оставив. Во время последней большой
войны у них стояли немцы, трое, кажется, — очень вежливые, по воспоминаниям
бабушек, были люди, трогательно, с елочкой и с пением “Майн либер Аугустин”,
справлявшие свое Рождество. Книг у бабушек было немного, всего три: Евангелие,
“Рождественские рассказы” Диккенса (помню только “Сверчка”) и “Красное и
черное” Стендаля. Все три я, уже приобретший к тому времени привычку к
постоянному чтению, с удовольствием прочитал, и даже не по одному разу. Больше
всего мне понравилось Евангелие от Матфея (“да, да; нет, нет; а что сверх
этого, то от лукавого” — это я запомнил навсегда). Из-за стоявшей в доме
духоты — окна не то что не открывались, но даже и приспособлены к этому не были
— я ночевал в стоявшем посреди сада сарае. Там имелись: два топчана, все еще
пребывавший в рабочем состоянии граммофон фирмы “Пате”, не то “Пати”, с большой
блестящей трубой, и блинная стопка пластинок к нему,– “Маруся отравилась”,
песни в исполнении Шаляпина, какие-то хоры, не помню. В ночь на Ильин день
разразилась гроза с ливнем. Проснувшись от громовых раскатов, я увидел, что
картонный потолок прямо надо мной странно провис. В следующий миг он
распоролся, окатив меня водой — ведра два там было, не меньше. Подхватив
одеяло, показавшееся мне странно тяжелым, что я отнес на счет пропитавшей его
воды, я перебрался на другой лежак и заснул. Года через четыре, уже после
смерти скончавшихся в одну неделю Маши и Наташи, я рассказал об этом бабушке
Лидии Ивановне, а она поведала в ответ, что где-то, и может быть, в том самом
одеяле, у ее сестер было запрятано немалое количество золотых царской чеканки
монет. Насчет монет не знаю, а старорежимные бумажные купюры я во множестве
видел своими глазами.
