Фон Штраубе наконец выпутался из ее объятий, даже нашел в себе силы вскочить, но не знал, в какую сторону надобно рвануться: где сам Хлюст, а где только лишь его отражение в зеркале? Со всех сторон одинаково склабился этот широкий жабий рот, и везде бумага, зажатая в руке, уже зависла над пламенем камина.
— Вы не смеете! — закричала дюжина двойников фон Штраубе, метаясь по одинаковым комнатам в своих зазеркальных мирах. — Остановитесь! Отдайте немедля!
— Успокойся, миленький! — хохотали все эти Дарьи Саввичны, все эти Софи, Мадлен, Изольды, Виолы, Шамирам. — Успокойся! Ты побьешь все зеркала!
Разом заполыхала бумага во всей дюжине Вааловых пастей.
— Браво! Виват! Tres bien! [43] – зашлись хохотом со всех сторон прекрасные ведьмы, кружась в неистовом шабашном хороводе. — В жопу ее!
— Как вы могли?! — возгласили все лейтенанты, потерянно замерев на месте, каждый глядя на своего ухмыляющегося Хлюста. — Это… Это преступно!
— Преступно? — удивились Хлюсты.
— Преступно!.. — захохотали Дарьи Саввичны.
"Преступно!" – "Преступно!" – "Преступно!" – перекликались между собою зеркала, начиная вдруг искажать изображения, делая их то вытянутыми, то приземистыми, то какими-то изогнутыми, словно как при ветре на воде, подернутыми рябью. Именно, именно преступно, господин высокосиятельный Хлюст, преступно, ваше высокопревосходительство Роман Георгиевич, преступно, господин действительный тайный советник, преступно, господин граф! Преступно искажать мир, как происходит в этих зеркалах, которые обращают его в какой-то зверинец, в насмешку над Создателем, преступно его подправлять, как вы это сделали давеча, прелестная Шамирам – столь метким вашим крохотным пистолетиком! Преступен ваш Ваал, пожирающий истину огненным ртом!.. Лейтенанту казалось, что он выкрикивает это изо всех сил, но он не слышал своего голоса – звуки исчезали возле самых уст, не в силах разорвать вдруг загустевший, как смола, воздух. Он кричал что было мочи, а по комнате вместо этого разносилось: "…Ах, матушка, ах, богиня! Пожарче-ка давайте! Вашей легкой рученькой!.." – "…ибо отверзлись на меня уста нечестивые и уста коварные… за любовь мою они враждуют на меня, а я молюсь…"
"Квирл, квирл!"
Изображения в зеркалах стали вовсе нечеловекоподобными, как в кунсткамере. Один фон Штраубе сделался мал, как гном, другой, тоньше соломинки, вытянулся так, что где-то там, за потолком, должно быть, касался головой небосвода, третий, с большим туловищем, притопывал крохотными, как у ящерки, ножками и, что-то, верно, пытаясь выкрикивать, лишь по-рыбьи разевал рот. "La mien seul! Миленький!.." Шамирам с распущенными волосами, черными как смоль (а в другом зеркале – рыжими), с нагой грудью и раскосыми ведьмьими глазами обнимала этих уродцев. Господин же Хлюст вдруг начал оплывать, как свечной огарок, во всех зеркалах, одна его рука уже сочилась по полу, а плечо, словно из растопленного воска, стекало куда-то за спину, и лишь тонкая ухмылочка эта оставалась прежней.
