Кроме староверов, в этих местах было много мещан, ремесленников, торговцев, трактирщиков, подрядчиков, ямщиков и извозчиков, духовенства, мелких чиновников, в особенности женатых на купчихах. «Быт был самостоятельный, феодальный, с приживальщиками, быт по форме своей почти средневековый»[26].
Еще дальше лежали городские заставы. Возле них — кордегардии («казармы»), где стояли часовые и находились «щупальщики», которые проверяли возы на предмет контрабанды, особенно винной, — в Москве то и дело вводился винный откуп и ввоз вина строго воспрещался. Прохожие бросали «солдатикам» медяки — рядом, на землю, так как отвлекаться от «часов» тем не разрешалось и собрать подаяние они могли только по окончании дежурства.
Невдалеке от застав — тюрьмы и «этапы», фабрики, живодерни, монастыри, и снова пустыри, истоптанные в разных направлениях тропинками и кое-где перегороженные заборами, заросшие бурьяном кладбища, группки бредущих богомольцев и крестьян-отходников. За Ходынкой, Таганкой, Симоновым монастырем тянулись луга и массивы капустных и картофельных полей. «Огородный пояс» окружал Москву и доходил до района нынешних Текстильщиков (Чесменка) и Перервы. Лосиный остров был сплошь покрыт дремучим и заповедным лесом, огромный Измайловский парк переходил в обширный Терлецкий лес, а к югу от Павелецкого вокзала лежала на берегу Москвы-реки старинная Тюфелева роща.
По праздникам Москва гудела колокольным звоном и исходила запахом пирогов. Зимой — утопала в снежных сугробах. Тысячи дымов — синих и лиловых — тянулись в небо, и над городом стояла глубокая тишина, нарушаемая только лаем собак, свистом санных полозьев да поскрипыванием валенок и сапог.
Май в Москве был упоителен. Он одевал город в бело-розовое цветение плодовых садов, в белоснежную кипень черемухи и облака разноцветной сирени. В воздухе висел аромат меда и молодой листвы, на прудах голосили лягушки, а в садах, рощах и на кладбищах щелкали-заливались соловьи.
Потом наступало лето, которое радовало меньше. Высыхали московские лужи; в воздух поднимались тучи пыли. Пыль была желтая, пахучая, густая и вездесущая, и когда приходила жара, раздражала горожан до чрезвычайности. Летние улицы в жару вымирали: «мертвенность полная; ставни заперты, и по опустелым улицам друг за другом гоняются песчаные вихри»[27], да еще куры копаются в пыли посреди дороги.
Зато вечером, когда спадал жар и пыль прибивало туманом, город вновь оживал. Распахивались все окна, в них появлялись лица, звучали голоса, смех, гитарные переборы; в садах дымили самовары; на лавочках рассаживались кумушки, под липами прогуливались парочки, и жизнь снова была хороша.
