– А вон та картина, – Саныч кивнул головой, на стене изогнулись тени. – Она… Это кто?
Художник ответил, но совсем уже неслышно, так что даже Саныч переспросил:
– Какой-какой полк? Много, конечно, народу, но не полк совсем, рота, наверное… Рубашки смешные…
Художник повторил. Опять тихо, я уловил окончание фразы:
– … стерегут, это ведь бесспорно. Все, павшие в боях… Да и не в боях, все честные и добрые люди, они представляют как бы…
Саныч недоверчиво засопел.
– А как они там живут? – спросил он с усмешкой. – Почему сквозь тучи не проваливаются?
Художник тоже хихикнул, задорно так, по-мальчишечьи, я подумал, что с возрастом я, наверное, ошибся, он совсем не такой старый, как мне показалось сначала. Просто об жизнь поизмочалился, усы опали, поистрепался.
– Тучи гораздо тверже, чем нам представляется… А живут они очень хорошо…
Он опять перешел на неразборчивый шепот, стал говорить слишком быстро, что-то про большую беду. Когда придет большая беда, поднимутся павшие за други своя…
– А сейчас разве не большая беда? – перебил Саныч. – Больше уже не бывает, по-моему, почти до Москвы добрались…
Художник ответил, я расслышал только «грядет» и «заря», да и то не наверняка.
– Вы что, в это верите? – усмехнулся Саныч.
Его я слышал лучше, наверное, из-за того, что к голосу привык уже.
– Это же… суеверия.
Опять зазвучал художник, его голос крался вдоль стен, шептал из-за печки и с потолка, усыплял, я начал соскальзывать обратно в дрему, старался уловить хоть что-то.
Кажется, художник рассказывал про свет.
И показывал тоже.
Он что-то делал с лампадой и свет становился неожиданно ярким, он разливался по избе и от его силы замолкал сверчок, свет разделялся на отдельные пучки, и они плясали на стенах, свет исчезал почти весь, за исключением бардовой полосы под балкой, и вдруг возвращался неожиданным пламенем. На стенах играли красные знамена, плескалась бирюза, коряги становились изумрудными, расцветало солнце, а потом все это съедала метель и зима.
И прямо под потолком повисала плотная радуга с золотыми звездами внутри, впрочем, это мог быть уже и сон. Или фокусы, наверное, у художника был набор светофильтров, или цветного стекла… нет, все-таки сон.
Утром в печи потрескивали угли, но тепла особого не было, русская печь только разогревалась, жарко часа через три станет, не раньше. Зато потом можно дня два не топить, жить накопленным теплом.
Саныч лежал на скамье, задрав ноги, приложив ступни к чумазой печи, к которой, судя по отпечаткам, часто прикладывался и художник. Самого его, кстати, видно не было.
