— Вот и госпожа Монжёз, — объявил маркиз.
— А кто этот господин? — спросил Либуа.
Маркиз рассмеялся:
— Это же Морер, ее доктор! И как жене удалось удержать этого медведя?!
Либуа стал рассматривать госпожу Монжёз. После недавних рассказов маркиза он ожидал увидеть слабое, субтильное, бесстрастное создание, а вместо этого увидел высокую, прекрасно сложенную молодую женщину, полную задора и энергии, с черными сверкающими глазами.
«Если эта женщина — лед, то она мастерица обманывать», — подумал он.
— Представляю тебе, моя милая, — обратился к жене маркиз, — моего друга Поля Либуа, художника, о котором я говорил тебе на днях. Он был так любезен, что специально приехал в Кланжи нарисовать твой портрет.
После такого представления маркиз приблизился к жене и промолвил:
— Теперь, когда я вас познакомил, поцелуй же меня, Лоретта. Мое отсутствие показалось тебе очень долгим, да, моя милая?
При такой фамильярности во взгляде маркизы вспыхнул гнев. Она сделала вид, что не расслышала о поцелуе, и уклонилась от него. Однако поспешила ответить мягким, дружеским тоном:
— Разве ты не замечаешь господина Морера, мой друг?
— Конечно, я вижу нашего дорогого доктора и очень счастлив, что могу пожать ему руку, — отозвался Монжёз. — Надеюсь, вы останетесь с нами обедать, — обратился он к Мореру.
Подмеченного взора, поцелуя, от которого уклонились, мягкого, но неискренне звучавшего голоса — всего этого было достаточно художнику, чтобы убедиться: маркиза де Монжёз не питала к супругу всепоглощающей любви, которой тот хвастался.
«Любовница принимает его с объятиями более страстными, чем жена», — подумал он, вспомнив встречу прекрасной незнакомки и маркиза.
Если Монжёз и ошибся насчет привязанности к нему жены, то он сказал чистую правду, назвав доктора Морера красивым мужчиной. Высокий, хорошо сложенный, изящный брюнет, Морер показался Либуа настолько привлекательным, что у него невольно зародилось подозрение.
«Не любовник ли это маркизы?» — задавался он вопросом.
Ему вспомнилось все то, что маркиз говорил об угрюмом характере доктора, о его глубокой печали, о мрачной озабоченности, которая, казалось, не покидала его ни на миг и которую маркиз приписывал угрызениям совести.
«Действительно, на его лице нет и следа веселости. У него похоронный вид», — решил Либуа.
Его воображение разыгралось, и при воспоминании о том, что рассказывал маркиз про холодность, с которой доктор принял известие о самоубийстве отца маркиза, Либуа подумал: «Не был ли Морер прямой или косвенной причиной смерти?»
