«Да, да, сейчас… — пристав устало провел рукой по лицу и принялся рыться в своем портфеле, поднося близко к глазам гербовые бумаги, — все мелким бесом, простите… вот… это про вас… да… вот… „Шла как-то из магазина, увидала хромого пса, вынула колбасу и отдала собаке, пес есть не стал, потому что не был голодный…“ Или вот: „Будучи спрошенной о дороге, не только подробно ответила, но и подвела спросившего к искомому месту, благо было недалеко…“ Есть и еще: „По просьбе уехавшего соседа поливала его цветы, а так как сосед забыл оставить ключи, свисала с лейкой в зубах со своего балкона, рискуя зубами и лейкой…“ Пристав перевернул бумагу, проштудировал вверх ногами и сказал: „Это все“.»
«Как все? — изумилась я. — Выходит, что больше ничего хорошего я в своей жизни не сделала?» — «Выходит что нет», — пристав бессильно развел руками. «И что, и вы с этим смеете ко мне являться?! И вам нисколько не стыдно?!» Кентавр поплевал на ладонь и приклепал вставшие дыбом волосы. Изогнув ногу в колене наоборот, постучал о стену копытом. «Да я и сам теперь вижу, посылают с ерундой какой-то, только людей беспокоить…» — виновато, пряча с красными зрачками глаза, сказал он. Пошарил в кармане, достал носовой платок, вытер козлиный пот, а потом громко высморкался. Пауза затянулась. «Но какой у нас выбор? — наконец, преодолев неловкость, спросил он. — Другие вообще ничего хорошего в жизни не сделали, живут по нашему „Чертовому уставу“, следуя букве закона, а канцелярия — пишет. Котлы в бездействии стынут, судьи стоят простоем. Кризис, рецессия. Сами же понимаете». — «Простите, — сказала я, — так что же, по-вашему, на безрыбье и рак рыба? Из-за ваших проблем меня что, за какие-то там цветы — и в котел?!» — «Про собачку не забывайте», — напомнил пристав, сморщившись и почесав за ухом. «Да! Но собачка колбасу есть не стала! Не по мясу она плакала…» — «Не обессудьте, — прервал Сволочь, в смущении чесанув под хвостом, который поднялся знаком вопрос, совсем как у белки, — довольствуемся, чем можем. Жилы вытягиваем в поисках последней преступной радости, источаемой человеком».
«Я протестую! Я подам апелляцию! — крикнула я. — По какому точному адресу вы находитесь?» — «Не стоит трудиться, — сказал пристав смущенно, спрятав конец хвоста, чтоб над башкой не маячил, в брючный карман. — Руководствуясь необъяснимой личной симпатией, хода вашему делу я не дам. Только впредь поступайте поосторожнее. Уйдите лучше на дно. Мало ли какие подводные рифы вас ждут — хотя бы даже и сострадание. Вы женщина относительно молодая, неопытная — не поддавайтесь на искушения и будьте предельно бдительны, мой вам совет». Он порылся в портфеле и вытащил мою книгу. «Вот, возьмите. Совершаю служебное преступление, возвращая улики, за которые знаете что причитается… это вам не цветочки…» — «А книга-то здесь при чем? Что, тоже нельзя?» — «Ни-ни, — сказал пристав и приложил волосатый палец к губам, — „Заговор молчания“ — крайне опасная книга, она про возможность любви и дружбы…» Он стоял у стены, задумчиво цокая неподкованными копытами и в нерешительности перекладывая портфель из одной руки в руку другую. Дверь начала медленно закрываться.
