«Да я и читаю, — сказал Лопоухий, разведя ушами. — Вот „Фрегат Палладу“, „Дворянское гнездо“ прочел». — «Ну?! — возопил Фосфорический и от зависти зачадил. — Врешь, небось, а?» — «Ну, вру, — легко согласился Ушастый. — Ну и что? Натура моя не приспособлена к разным их пакостям — „не извольте беспокоиться“, „мне велено удержать с вас“, да „не угодно ли“, да „что до дела касается“. Благородство словесного дара! Так вот уж и нет — припяздь собачья и ничего больше! А где ломовые инструкции? Где указания? До них-то в этом сумбуре и не доходит! Слушаешь, слушаешь, уши вянут. Вот и давеча, когда в штабе сидели, Восковой базар свой повел и к Смотрящему Вперед с вопросом сунулся: а — что-то навроде — каковы у них лошади, да причаят ли, мол, огни? При чем тут лошади? Что за огни? Когда вам, Фосфорическим, велено светиться по одному, да и то в самых критических случаях! Ничего напрямую не скажет, все через жопу. А у меня от страха уши торчком. Сижу — ни хуя не понимаю, чего делать, куда бежать». — «Да это он инасказительно, — пояснил Фосфорический. — Чтобы полней описать картину. Метафора сильна своей глубиной и охватом, — помнишь, Бальзамир говорил? Да уж заодно и новый внутрилягушачий язык лоббируют. Вместо того чтобы, к примеру, сказать: ебена мать, обосрало вас, что ли? или конкретизируя: вы что, педарасы, еще машин к подъезду не подогнали? чем же вы там, говнюки, занимаетесь? и так далее, что каждый чужой без труда поймет и против нас же использует, они говорят литературной метафорой: данный зарок — навеки урок, что понятна только своим, немногим». — «А-а-а-а, — сказал Лопоухий и почесал за ушами. — То-то поди…» — «Отсюда и одежда, и все, и ногти. В лягушатнике все должно быть прекрасно, никакой расхряданности, нехлюйства. В этом и есть наша сила, — резюмировал Фосфорический. — Сила тела и разума». На берегу, вблизи, кто-то громко вздохнул.
«Стой, кто идет!» — закричал Фосфорический и ярко осветил со спины силуэт грузного мужика, который сидел, ссутулясь, в прикованной к берегу лодке и слегка на волнах покачивался. «Да не иду я никуда, некуда мне идти», — грустно, спиной, ответил мужик. Ушастый с жадностью волкодава вцепился в его плечо, продрав когтями рубаху, и как следует тряханул. Мужик перестал качаться, замер и оценил, серьезна ли перепалка.
«Да я вот, братки, только что в Москву, с поезда. Везде, поди, был — Питер видел, Витебск, Казань, а вот Москву не случалось. Сижу вон, любуюсь! Ширь-то какая, размах! Столица!» — неожиданно благодушно сказал мужик, простирая Москве объятья и медленно разворачиваясь, словно не в силах был оторваться от красот реки и того берега, где, впрочем, ни хрена не было видно, лишь линия фонарей вдоль шоссе, уводящая к горизонту. Некоторое время мужик и те двое, выпучив глаза, смотрели друг на друга. Впрочем, мужик был в черных очках, и куда он конкретно смотрел, осталось неясным. Также он был в черном берете, черных перчатках, а приклеенные усы торчали нелепой щеточкой. Фосфорический и Ушастый напряженно соображали.
