Начиналась служба, но Шажков не слышал ничего кроме собственного бухающего сердца. Он забыл даже про Окладникову. В груди у Шажкова занимался огонь и собирались гроздья гнева. Мысли метались, как птицы:
«А имел ли он право не исповедовать? А если бы я был закоренелый преступник и пришёл на исповедь, а мне бы отказали, сколько бы преступлений я со злости и отчаяния мог совершить?»
«А если бы я сейчас повесился с горя?» (На периферии сознания мелькнуло: «Перебор, не зарывайся».)
«Или нажрался бы в дупель…» (На периферии сознания хихикнули и посоветовали: «Так иди, нажрись. Ты сегодня всё равно планировал на разговение. Вот и покажи им фигу, сделай это сейчас».)
«Но ведь грехи давят. Я так мечтал от них освободиться!» (На периферии сознания поинтересовались: «Это от копеечных-то?»)
«Копеечные не копеечные, но я и не убивал и не грабил». (Оттуда же напомнили: «Ты забыл в список грехов детские кражи включить: помнишь чёрную машинку? А черепаху?»)
«Может, ещё подростковый онанизм вспомнить?» (Там промолчали.)
Шажкова тронули за руку. Он очнулся и увидел сбоку от себя Окладникову. Видимо, внутренний спор отражался на его лице, так как взгляд Лены был обеспокоенным. Валентин чуть пожал Ленину руку и прошептал:
— Не исповедал он меня. Сказал, позже прийти.
— Ничего, придём позже.
— Лен, не хочу я сегодня стоять. Давай уйдем.
— Давай подождём конца крестного хода, а там решим.
Ленин голос подействовал успокаивающе, и Шажков неожиданно вернулся к внешнему восприятию, то есть к службе. Он услышал запах ладана, увидел праздничную одежду священнослужителей у алтаря, почувствовал среди тесно стоявших вокруг прихожан движение, свидетельствовавшее о подготовке к крестному ходу.
У Валентина по-прежнему было тяжело на душе, но ожидание близкого праздника давало шанс на успокоение.
Постепенно прихожане расступились, образовав проход от алтаря к двери. Внесли хоругви, казавшиеся несоразмерно большими в тесноте храма, и вот настала минута, когда потух свет, все стали зажигать свечи в баночках, чтобы защитить огонёк от ветра, и послышалось приглушенное пение:
Воскресение Твое, Христе Спасе,
Ангелы поют на небесех,
И нас на земли сподоби
Чистым сердцем Тебе славити.
Потом всё громче и громче, вот уже и в храме подхватили, священство пошло из алтаря наружу, вынесли хоругви, дальше к выходу двинулись все, звякнул колокол, висевший на деревянной оглобле, которую несли на плечах двое мужчин из прихожан (на деревянной колокольне пока не было колоколов, только чёрные проёмы).
