«Вот уж чего никогда не делали ни первая его жена, ни вторая…» — снова автоматически отметила заведующая обсервацией.
— А ты, Татьяна Георгиевна? — внезапно спросил Аркадий Петрович. — Как сёмга?
— Как всегда здесь для нас — отменная… Как я? Да никак, Аркаша. Я отродясь, так сказать, в этом родильном доме. И всё-таки моложе вас с Митей. У меня по молодости врачебной не было совсем моей первой смерти. Я, как и Вадик, была ординатором. И дежурантом была, вторым… И потому моя первая смерть, как и у него, была опосредованной, если можно так выразиться. Умерла девочка, которую оперировал тогдашний заведующий. Она умерла ночью, не на моём дежурстве. Я что-то писала в истории, слушала рассказы акушерки и дежурного врача, но самой смерти не видела. Я ходила на вскрытие, потому что была её палатным врачом. Но я не плакала, вины не ощущала, философий не разводила. Может, мужики глубже? Или чувствительней? Или просто я привыкла к «не моим» смертям. Хотя, разумеется, привыкнуть к этому нельзя. Особенно в акушерстве. Да и меньше смертей в акушерстве, чем в хирургии. Вот есть работа — и ты её работаешь. Передо мной не было конкретного Петра. Передо мной стояла задача оспорить диагноз заведующего — ТЭЛА. Убедить его написать в диагнозе септикопиемию. Потому что не было там тромбоэмболии легочной артерии. Если и был тромб — так он был септический. А тогдашний заведующий орал, что я идиотка и что яйца курицу не учат.
— И что было на вскрытии? — поинтересовался Вадик.
— Септические тромбы. Множественные.
— Так что он, анализы не видел?! Посевы?
— Вадим Александрович, заведующий был не глупее вас. Он и анализы видел. И посевы. И ещё много чего такого, чего и близко не увидели бы вы. Просто я чуть более внимательно, чем он, собирала анамнез. И чуть более пристально, чем он, наблюдала за пациенткой. И чаще была рядом. Она умерла после операции. На вторые сутки. После того, как встала. И все, естественно, предположили ТЭЛА. В том числе и заведующий. Смерть от ТЭЛА внешне не отличается от смерти от септического тромба. Дело не в этом…
— Дело в том, Вадик, что у Татьяны Георгиевны совершенно дьявольское чутьё на диагностику.
— Может, божественное, Аркаша? И вообще, мы не об этом. Мы вспоминаем свои первые смерти. Совсем первая моя-моя смерть была много позже. И ты её помнишь. Это было кровотечение в последовом периоде. Мы удалили матку, перелили пятнадцать литров всего, чего только можно, но женщина всё равно умерла. И эта смерть была тоже не совсем моя. Потому что и в родзале, и в операционной были и начмед, и ты, мой дорогой Аркадий Петрович. И, насколько я помню, никаких философий мы не разводили. Мы сперва трое суток не вылезали из родильного дома, затем были разборки, летальные комиссии, с нас с тобой сдёрнули по категории, а потом, уже потом, мы с тобой тупо нажрались водки. Для меня это было всего лишь ремесло. Я не задумывалась… И я очень благодарна тебе, что ты вышел в приёмное сказать мужу, что его жена умерла. Я научилась говорить о смерти новорождённых. Но я не могу себе представить, как я говорю любящему мужчине, что его любимая женщина умерла. И дай бог мне никогда этому не научиться. Тьфу-тьфу-тьфу!
