Аркадий Петрович налил всем по рюмашке.
— А он что?! — не выдержал наступившей общей тишины молоденький ординатор гастрохирургии Вадим Александрович. Уже подобравший сопли, но ещё не понимающий. Не понимающий того невыразимо простого, что дают сумма боли и опыта, умножение любопытства на знание, произведение интеллекта и мудрости.
— А он сказал: «Бля!» — Дмитрий Андреевич опрокинул, ни с кем не чокаясь. — И умер. — Стукнул рюмкой об стол заведующий отделением анестезиологии и реанимации крупной современной многопрофильной больницы. — И вот ты знаешь, Вадик? — не дал рта раскрыть ординатору Фирсов. — До сих пор меня это мучает… До сих пор! Зачем я ему сказал? Зачем?! Может, вытащил бы я его, а? Я сутки рыдал. У меня его история болезни слезами была натурально облита. Я уж молчу о посмертном эпикризе. Вот вроде тварь человек был, а я рыдал. Рыдал над своей лечебной тактикой, рыдал над районной медицинской стратегией. Над сан-авиацией бескрылой рыдал. Над языком своим злым. Мне ж кишечник того Петра, его брюшина клятая, кал его и моча были как свои собственные уже за ту неделю. Это же такое довезти, прооперировать, ухаживать… И всё понимаю — каловый перитонит, сепсис, иммунитет давно пропит, вместо лимфы — свекольный первач. Но рыдал. Иррационально рыдал. А с тех пор — больше не рыдал. Как отрезало. И прекрасные люди умирали. И возможно, что отчасти и по моей вине, — но больше не рыдал. Потому что все мы оплакиваем только первую смерть. Свою первую смерть. Мы, Вадик, умираем только один раз. — Фирсов выдержал паузу, внимательно посмотрев на ординатора. — А хули, скажи мне, мой юный друг, в аду сырость разводить?! — закончил он совсем в другой тональности и хлопнул молодого мужчину по плечу.
— А у меня когда первый новорождённый умер, я себя повёл как тот интерн недавно у Татьяны Георгиевны в отделении, — вдруг печально выступил Владимир Сергеевич. — Только у меня не поздняк был, разумеется, а нормальный уже новорождённый. Я, конечно, в подвал не побежал, но реанимировал как двинутый. Меня тогда мой заведующий, царствие ему небесное, от детского трупика оттаскивал. Как в кино, прости господи! — неонатолог шумно вздохнул.
«Вот уж от кого не ожидала!» — подумала про себя Татьяна Георгиевна.
— Он и мамаше-то своей не сильно нужен был. Она только обрадовалась, что он умер. У неё там детей без счёта было. Я тоже в роддоме маленького районного городка начинал. Туда баб со всех окрестных сёл рожать везли. Такой хорошенький пупсик был. Я его тогда чуть не усыновлять хотел. А он вдруг остановку сердца дал. Были эпизоды апноэ в первые сутки, но мало ли у кого эпизоды апноэ… Я его вручную дышал. Нормализовал. А он взял — и остановку сердца дал. Идиопатическую. На вскрытие — всё нормально. Чего вдруг? Не, реально, — Володька коротко хохотнул, — реанимировал младенческий труп с остервенением. Расплакался на вскрытии. — Молоденькая жена-медсестричка ласково погладила Владимира Сергеевича по крепкой ладони.
