— Черт возьми, ты такая ранимая, Ханна, что воспринимаешь мои редкие замечания как личную обиду…
— Да потому что ты постоянно нападаешь на меня…
— Нет, я просто пытаюсь вытащить тебя из этой рутины…
— Дороти… — взмолился отец.
— Рутины?! — крикнула я. — Ты хочешь сказать, что я погрязла в рутине?
— Что ж, хочешь правду, так слушай: я никак не могу понять, почему ты, двадцатилетняя девчонка, превратилась в какую-то домашнюю клушу.
— Я не домашняя клуша.
— Ты даже выругаться не можешь. Почему бы тебе не ввернуть что-нибудь нецензурное, как это сделал бы…
— Кто? Какой-нибудь сдвинутый по фазе художник из Гринвич-Виллидж?..
— Вот так, уже теплее… покажи свой дурной нрав.
— В этом нет ничего дурного. А вот называть меня домашней клушей…
— …это всего лишь объективный взгляд со стороны. Но, послушай, если ты хочешь запереть себя в маленьком уютном гнездышке с доктором своей мечты…
— По крайней мере, я ему не изменяю, как…
Я вовремя остановилась. Отец закрыл лицо руками. Мать буравила меня суровым взглядом.
— Как кто? — Голос ее вдруг стал тихим, но в нем звучала угроза.
— Оставь это, Дороти, — сказал отец.
— Почему? Потому что ты ей все рассказал?
— Отец ничего мне не говорил, — сказала я. — Голоса доносятся… особенно твой голос.
— Что ж, продолжай, сплетница, — взвилась мать. — Спрашивай. Или ты хочешь, чтобы я сразу ответила на все твои вопросы и рассказала, скольких женщин перетрахал твой отец за все эти годы или сколько любовников было у меня…
— Довольно! — закричал отец.
Я встала из-за стола и бросилась к двери.
— Все правильно, беги от этой грязи, — крикнула мне вслед мама.
— Тебе недостаточно того, что ты уже наговорила? — одернул ее отец.
Я хлопнула за собой дверью и выбежала на улицу вся в слезах. Я продолжала бежать. Было холодно, а я оставила свое пальто у родителей, но не могло быть и речи о том, чтобы вернуться за ним. Я больше не хотела иметь ничего общего с этой женщиной.
Когда через пятнадцать минут я добралась до дому, меня трясло от холода и ярости. Но теперь к ярости примешивалась невыносимая грусть. Мы с мамой часто ссорились — но с таким остервенением ни разу. И жестокость — хотя и присутствовавшая в ней всегда, но умело скрываемая — не изливалась потоком брани. Она хотела ударить меня побольнее, и ей это удалось.
Нужно было позвонить Дэну в Гленз Фоллз, но я не хотела портить ему День благодарения слезами по телефону. Я еще слабо надеялась на звонок от отца. Но так и не дождалась. Так что часов в одиннадцать вечера я позвонила Марджи в Манхэттен.
