Арис и Павлина сидели, застыв как статуи, не зная, куда девать глаза. Прошло полчаса: минуты тянулись ужасно, нескончаемо долго.
Вдруг послышалось шипение граммофонной пластинки, над столиками понеслись звуки rebetiko, мужского танца родом из Малой Азии, танца, который символизирует одиночество и отчаяние, поэтому взгляд танцора устремлен в пол. Танец представляет собой грустный, тяжелый речитатив бузуки и ее уменьшенного варианта — багламы.
— Otan pinis stin taverna kathese ke then milas… — затянул кто-то, довольный, видимо, тем, что узнал мелодию с первых нот.
Невелика заслуга, слова этой песни знает вся Греция. Арис продолжал сидеть неподвижно, уставившись в свою кружку. Павлина подняла голову. Капитан Гинкас встал, разведя руки и опустив голову, с прилипшей к губам сигаретой. Он ждал, когда начнется собственно песня. И тут раздался звонкий женский голос Сотирии Беллу:
Когда в таверне старой
Один ты пьешь в тиши,
Что значат эти вздохи
Из глубины души…
Гинкас вытянул руки, присел, и пошла, пошла череда круговых, подчиненных ритму музыки движений. Полузакрыв глаза, он медленно кружил то в одну, то в другую сторону. Исполненный печали, о которой пела Беллу, он не только не пытался заглушить, подавить или загнать это чувство внутрь, а наоборот — делал все, чтобы печаль вышла наружу и проявилась в каждом очередном его жесте, шаге, повороте и наклоне головы.
Скажи мне откровенно —
По ком тоскуешь ты?
Иль не сбылись заветные,
Беспечные мечты?
Гинкас сильно отяжелел к своим пятидесяти годам. Его движения казались замедленными, па неловкими, подскоки незаконченными. Но солидная внешность зрелого мужчины придавала танцу необычайную красоту. Каждый разделял с ним душевную боль, выраженную с помощью наклона тела или взмаха руки. Он кружился, экономя силы, с достоинством, танцевал, как старики, которым опыт заменяет силы, которые провели всю жизнь в море, которым в пятьдесят лет кажется, что им уже все сто, и у которых ломит во всем теле, когда они поднимают якорь…
Каждый куплет песни начинался в мажорном ладе, потом звучание менялось, и он заканчивался в миноре. Затем бузуки исполняли ритурнель,[2] и все снова возвращалось к мажорному ладу, словно ожившая надежда.
Сотирия Беллу начинала каждый очередной куплет на высокой ноте и к концу его неизменно погружалась в еще более глубокую меланхолию.
Ты кем-то был обманут?
Любовь умчалась вдаль?
Садись-ка с нами рядом,
Зальем вином печаль.
Музыка оборвалась, еще несколько секунд раздавалось шипение вращавшейся со скоростью семьдесят восемь оборотов в минуту пластинки, затем воцарилась тишина. Снова зазвучал нестройный хор голосов. Многие столики опустели. Когда танец закончился, лицо Гинкаса приняло свойственное ему бесстрастное выражение. Он, не торопясь, зашел в таверну, сказал несколько слов Диносу и двинулся по дороге к Аналипси.
